Хроники мегаполиса (сборник)
Шрифт:
Они с Ленкой на море. С «сувенирным» видом за плечами. Ленка улыбается и обнимает Антона за шею.
Ленка в тонком халатике на мокрое тело.
Ленка…
«Мама! Забери ты меня из этого лагеря. Тут скучно, в девять вечера спать, и все время дождь. И вожатый противный. Я жду тебя в воскресение…»
Когда Антон смог открыть глаза, в воздухе все еще пахло паленым. И ноги в кроссовках стояли кругом – в серых и синих кроссовках; потом блеснула будто яичная скорлупа, и белые, как пароход в далеком море, большие тяжелые кроссовки выплыли откуда-то и остановились у Антона перед глазами.
– Вставай, –
Копоть была всюду. И – запах.
– Теперь ты имеешь представление о месте, куда так просился, – сказал Мэл Антону на ухо. – Поэтому соберись и играй дальше.
Вода стекала в забранную решеткой дыру посреди душевой. Ребята говорили вполголоса и косились на Антона с опаской. Новенький – его звали Кирилл – сидел на корточках, обхватив руками стриженую голову.
Вода была черной. Копоть никак не желала отмываться.
– Мэл…
– Да?
– Я ведь не могу ничего исправить… Ничего вернуть. Ведь не могу?
Мэл хмыкнул:
– Ты хочешь, чтобы я тебя утешал?
– Нет, – сказал Антон. – Я просто спросил. Я подумал… Ведь трудно забросить мяч под огнеметом, правда?
– Трудно, – согласился Мэл.
Антон отвел глаза. Посмотрел на свои руки. Ладони были серые как пепел.
– А что, если кто-то сделает? Это? Забросит в огне?
Мэл некоторое время его разглядывал, а потом вдруг расхохотался:
– Ты хочешь торговаться, что ли? Нет – я тебя правильно понял? Ты хочешь заключить договор?
У него были ровные острые зубы. Большая слива на футболке переливалась всеми оттенками синего.
Счет был пять тысяч сто тридцать шесть на пять тысяч двести в пользу команды Мэла. Новичок Кирилл был очень хорош в игре, но слаб психологически. Всякий раз, когда в спину ему ударяла автоматная очередь, он умирал всерьез и надолго; его приходилось едва ли не силой поднимать с подмерзшего снега и пощечинами приводить в чувство. И долгие минуты после этого Кирилл мыкался по площадке, будто слепой котенок; команда Людовика теряла очки, и Антон знал, что скоро придет очередь огнемета.
Пришла.
Антон выпрыгнул с линии штрафной – и увидел Вову, который рвался к кольцу и был совершенно открыт. И Антон паснул, и Вова обязательно заколотил бы, если бы тонкая огненная струя, прицельно выпущенная Людовиком, не превратила его в пляшущий факел.
Мяч ушел в аут.
Новичок Кирилл сел на снег.
Антон подошел к черной кукле, которая еще секунду назад была Вовой, и которая через секунду снова станет Вовой, грязным и отвратительно пахнущим.
– Моя очередь, – сказал Антон угрюмо. – Вытащишь на себя меньшего Славика и паснешь мне… Понял?
И Вова кивнул.
…Внизу был зеленый двор. Большие каштаны. Машины у соседнего подъезда. Провода.
Скрежетал жестяной козырек.
Приглашающе покачивались кроны. Мягкими струями изгибались облака, звали полетать…
Опрометью, как нашкодивший кот, он кинулся прочь от края крыши. Спотыкаясь, путаясь в какой-то проволоке, налетая на антенны, снося все на своем пути – прочь, на лестницу, в полумрак.
Шестнадцатый этаж. Пятнадцатый. Четырнадцатый…
Кто-то отшатнулся с дороги:
– Ты
чо, сдурел?(Огонь мешал и думать, и видеть. Мяч был белый. Все было снежно-белое. Пальцы уже лопнули, обуглились, но глаза еще видели белый-белый свет этого последнего огня.
Пламя было плотное, будто желе. Белое с черными прожилками.
Антон успел увидеть, как над кольцом со сгоревшей сеткой…
К тому моменту его уже не было, он сам уже почти сгорел…
Опускается большой, неправильной формы мяч, будто голова снежной бабы…
Катится по краю кольца – и валится внутрь…)
Он выбежал на этот незнакомый двор, под это незнакомое солнце, под взгляды незнакомых старушек. Тех старушек, которым так и не пришлось стать свидетелями его полета…
(Огонь…)
Его провожали покручиваниями пальцев у виска; он бежал по тротуару, задевая прохожих, кинулся к телефону-автомату, но не смог набрать номер и бросился бежать дальше…
(Зеленый двор под ногами. Скрип жестяного козырька…)
Вот дом.
Вот этаж.
Вот дверь.
Сейчас откроют.
– Мама!..
Стены душевой были облицованы белой кафельной плиткой. Кое-где вместо выпавших кафельных квадратов темнели пустые бетонные четырехугольники. На потолке набрякали тяжелые капли, а из душа хлестала широким веером горячая, очень горячая вода.
Конец
Две
Люблю Новый год.
В десять вечера зажигаю свечи, включаю гирлянду на елке, готовлю стол. Валяюсь на диване, читаю Тарковского. Немножко смотрю телевизор – без звука, просто чтобы не пропустить бой часов. «Где ветер бросает ножи В стекло министерств и музеев, С насмешливым свистом стрижи Стригут комаров-ротозеев…»
В одиннадцать звонит с поздравлениями соседка, тетя Света. Спрашивает между прочим, кто у меня, и узнав, что никого нет, почему-то страшно огорчается. Армия стереотипов – если я одна на Новый год, значит, я несчастна…
Ерунда. Я счастлива оттого, что могу наконец-то заняться любимым делом и быть собой… И не думать, кто и как на меня посмотрит.
Сердобольная тетя Света зовет в гости. Боже мой, она думает, что сидеть перед телевизором с ее мужем, сыном и невесткой интереснее, чем валяться на диване, жечь свечи и бенгальские огни, читать Тарковского и ждать полуночи…
Бьют часы. Бьет хлопушка в моих руках, осыпает елку и меня дождиком из конфетти.
Лучший в году праздник.
…Дождь.
Клавдия Антоновна улыбается, не разжимая тонких старческих губ, стесняясь показать десны. Ей под восемьдесят, у нее короткие седые волосы, аккуратно подведенные тушью ресницы и неожиданно зеленые безмятежные глаза. Звукооператор Костя цепляет «петлицу» на воротничок ее светлой шелковой блузки.
– В те годы Михаил Максимович был самым молодым профессором консерватории… И представьте – он никогда не набирал в свой класс девочек! Я была абитуриентка, у меня была очень сложная программа… Просто руки от волнения тряслись…