Хрустальная сосна

Тогда я пошел к начальнику отдела и, нагло глядя ему в лицо, спокойно соврал, будто мне нужно в больницу на осмотр и рентген руки; про рентген я выдумал уже на ходу для пущей убедительности. Начальник знал о моем увечье, поэтому даже спрашивать ничего не стал, выписал мне разовый пропуск на выход. И я пришел домой, чтобы проводить свою жену. Хотя она говорила, что в этом нет необходимости.

И дело было даже не в том, чтобы донести ей сначала до аэропортовского экспресса, а потом до стойки регистрации два чемодана вещей и огромную, хотя и легкую сумку с гербариями. Носильщик из меня теперь оказался лишь в половину прежней мощи; я смог взять в левую руку чемодан и сумку, но второй чемодан ей пришлось нести самой. Самое главное, мне хотелось еще хоть немного побыть с нею. И… И верилось, что на прощанье она скажет мне невысказанные ласковые слова, которые все вернут на прежние места. Но я верил зря, потому что ничего не дождался. Инна, конечно, улыбалась - однако я видел, что улыбка ее предназначена всему окружающему миру, а мысли витают где угодно, только не около меня и не вокруг нас с нею. Она была не со мной, она была не здесь, как уже казалось мне вчера и позавчера. А сегодня стало ясным окончательно. Прощаясь, Инна поцеловала меня просто и аккуратно. Потом, пройдя контроль, обернулась и помахала рукой прежде, чем исчезнуть за дверями накопителя.

Я стоял по эту сторону и ждал чего-то еще. Пытался убедить себя, что все нестрашно. Что Инна и прежде была погружена в науку. И раньше постоянно улетала в Москву по делам. Что четыре месяца хоть и огромный срок, но все-таки не бесконечность и рано или поздно они пройдут. Инна вернется, а к тому времени, возможно, я приду в относительную норму. И все у нас действительно наладится. И вообще будет хорошо…

Но кто- то второй, незаметно выросший внутри меня -горький и мудрый - говорил, что я напрасно обманываю сам себя. Четыре месяца в данном случае равны бесконечности; Инна не вернется и ничего у нас не наладится.

Я поднялся на второй этаж. Выпил в буфете дрянного кофе, потом встал у стеклянной стены, выходящей на летное поле. Я знал, где стоят обычно московские самолеты и хотел еще раз увидеть свою жену, пусть даже сквозь стеклянную стену, которая, как оказалось, уже давно выросла между нами. Автобус с пассажирами подъехал в скрытому от меня борту, и я ничего не увидел.

Но все- таки продолжал тупо стоять, ожидая, пока все загрузятся, самолет вырулит на полосу и взлетит. Что-то держало меня тут, пока Инна была еще почти рядом. Что-то мешало уйти, хотя я уже ни на что не надеялся.

И только потом, прижавшись виском к трясущемуся окну обратного экспресса, я осознал, что был не прав, посчитав колхозную аварию самым страшным событием текущей жизни. Она лишь открыла счет моим потерям. Который теперь продолжался.

Не так давно я потерял пальцы.

А сегодня, похоже, потерял жену.

*-*

Вернувшись домой, я как был - даже не разуваясь, чего никогда не делал в принципе - прошел на кухню. Вытащил из буфета бутылку, к которой не прикасался с ночи возвращения из больницы. Налил себе полный стакан водки и выпил без всякой закуски, словно воду. Правда, маленькими глотками, помня наставление Германа Витальевича. От такой дозы алкоголя голова поплыла еще прежде, чем я успел ее допить. Шатаясь, я протопал в комнату и упал на постель. Она качалась, как матрас на морской волне. Так было когда-то в прошлом - мы с Инной отдыхали на Черном море и качались на взятых в прокате резиновых матрасах…

С Инной… Вся моя прежняя жизнь шла с нею и была с нею связана. Теперь, наверное, будет уже без нее. Но почему так произошло? Рука виновата в этом? Или я сам? Или не виноват никто, а просто к этому все катилось уже давно, но я только сейчас прозрел и увидел суть наших отношений со стороны?

Этого я не знал. А впрочем, если бы и знал, то все равно ничего бы не изменилось. Инна уже подлетала к Москве, где ее ждала очередная порция интересной жизни - в которой, как оказалось, не находится места мне. А я… Я валялся вдрызг пьяный на пустой постели, обреченный и дальше на гнетущее одиночество среди людей. И не знал, что еще со мной случится.

Но знал точно, что ничего хорошего ждать не стоит.

*6*

Тем временем по институту ползли слухи о моем ранении. Ведь подобного случая у нас не было ни разу в обозримом прошлом. Единственное сходное происшествие имело место несколько лет назад, когда один пожилой инженер поскользнулся на гнилой картофелине в овощехранилище и сломал ногу. Но то, конечно, не шло в сравнение с моей ситуацией.

Естественно, никто конкретно не интересовался ни моей личностью, ни реальными деталями происшествия. Слухи неслись сами по себе, переползая от человека к человеку и обрастая ужасающими подробностями. Однажды в столовой я нечаянно подслушал разговор двух незнакомых девиц, стоявших в очереди.

–  Не поеду в колхоз, - твердила одна, в летнем сарафане на завязочках.
– там ужас что творится. Слышала - один парень из не помню какого отдела в молотилку попал, ему руку по локоть оторвало!

–  Слышала, ужас, - согласно кивала вторая, поглаживая свой зад, довольно худой, зато обтянутый настоящими джинсам "Монтана".
– Только не в молотилку, а под трактор. И оторвало не по локоть, а до плеча… Я тоже не поеду. Пусть хоть увольняют. В наше комнату стали заходить совершенно незнакомые люди. Я ловил на себе их взгляды - они смотрели на меня, как на живого мамонта. Или, быть может, мне все лишь казалось? Не знаю…

*-*

Я давно кончил составлять спецификацию и опять остался без работы. Работа над ней вымотала до предела, потому что писать правой рукой я так и не смог: под каким бы углом ни пытался держать авторучку, все равно хватало ее на несколько строк. Потом приходила судорога, и нужно было долго отдыхать. Писать левой я еще не научился, хотя тренировался упорно и каждый день. Пока же качество письма получалось одинаково плохим у обеих рук. И чертову записку я писал попеременно то правой, то левой руками. Но все-таки надеялся, что со временем научусь левой.

Но то, что я не смогу больше чертить, было ясно. Даже если бы я натренировал левую руку до такой степени, чтоб проводить четкие линии в нужном направлении, то все равно обрубком правой вряд ли возможно удерживать с нужной точностью лекало. Чертить же одной рейсшиной практически никогда нельзя.

Мироненко вернулся неожиданно. На мою руку он вообще не отреагировал - я всегда восхищался железной твердостью его натуры, - зато своей временной волей произвел перегруппировку сил. Недоделанный мною чертеж передал Рогожникову, а мне велел проверить на калькуляторе свои расчеты.

За это я был ему искренне благодарен, поскольку щелкать на клавишах калькулятора можно было любой рукой. И я принялся считать. Делал это нарочито медленно и скрупулезно, по несколько раз пересчитывая каждый результат. Потому что я чувствовал: пока считаю, работаю. Как только подсчеты будут закончены, опять станет нечего делать, и голову полезут тоскливые мысли. Странное дело: пока был здоров, работой я никогда не перегружался и всегда искал возможность полениться, если уж честно говорить самому себе. А сейчас безделье стало страшить. Точно работа была единственной ниточкой, привязывавшей к жизни. С пятнадцатого сентября я отправлялся в отпуск. Он был запланирован еще давно, когда никто даже не небе, не догадывался о моей судьбе, и мы с Инной - подумать только, какое уже невозможное сочетание "мы с Инной"…- собирались съездить куда-нибудь отдохнуть. Потому что ее аспирантский режим был достаточно свободен и она всегда могла договориться с шефом насчет отлучки. Теперь же Инна была далеко, а я находился в отнюдь не отпускном состоянии.

*-*

А Саша Лавров был по-прежнему мрачен. Это меня удивляло: не имея собственного опыта, я все-таки знал, что колхозные романы забываются и проходят без следа недели через три по возвращении. Но он, похоже, никак не мог примириться с настоящим.

Однажды я пришел с обеда раньше всех и невольно услышал обрывок его разговора: телефон у нас стоял на тумбочке за ненужным кульманом, и он не заметил меня.

–  Оля… - непривычным, умоляющим тоном говорил он.
– Ну пожалуйста… ну Оль… Я очень тебя прошу, давай… Я вышел из комнаты, постаравшись сделать это бесшумно. Мне было до невозможности жалко Лаврова. Потому что он казался мне таким же потерянным, как и я сам. Хоть и по другой причине.