Хрустальный мир

***

В конце концов к вечеру того же дня, когда на лес опустился густеющий рубиновый свет сумерек, Сандерс выбрался на крохотную прогалину, наполненную отражающимися от деревьев низкими звуками органа. В центре поляны высилась миниатюрная церковь, стройный шпиль которой слился ажурным хрустальным узорочьем с ветвями соседних деревьев.

Подняв свою окаменевшую руку, чтобы осветить дубовые двери, Сандерс вступил в неф. Над ним, преломляясь в стеклах витражей, на алтарь изливалось ослепительное сияние. Вслушиваясь в звуки органа, Сандерс прислонился к алтарной ограде и протянул руку к усеянному рубинами и изумрудами золотому кресту. Хрустальная оболочка тут же подалась и начала растворяться, как тающий ледяной рукав. По мере испарения кристаллов из его руки щедрым фонтаном лился свет.

Обернувшись, чтобы взглянуть на доктора Сандерса, отец Бальтус продолжал играть на органе, своими тонкими пальцами извлекая из его труб неподвластную переменам музыку, которая взмывала сквозь стекла витражей к далекому, разъятому на множество частей солнцу.

Сарабанда для прокаженных

Всe три следующих дня Сандерс оставался с отцом Бальтусом, пока в тканях его руки растворялись последние хрустальные шипы. Днями напролет он, стоя рядом с органом на коленях, своей скованной рукой приводил в движение ножной привод органных мехов. По мере того как растворялись кристаллы, рана вновь начала кровоточить, омывая бледные призмы его обнажившейся плоти.

В сумерки, когда солнце тысячами осколков погружалось на западе в ночь, отец Бальтус оставлял орган и выходил на паперть взглянуть на призрачные деревья. Его спокойные глаза на аскетичном лице интеллектуала, никак не вязавшиеся с нервными движениями рук, — хладнокровие его казалось сродни напускному самообладанию только-только оправившегося от приступа горячки больного, — пристально вглядывались в Сандерса, когда они ужинали, притулившись у алтаря, защищенные от бальзамирующего воздействия воздуха россыпью драгоценных камней на кресте.

Святыня эта являлась совместным даром горнодобывающих компаний, и ее простирающаяся на пять, а то и на шесть футов поперечина была обременена драгоценными камнями, как сучья хрустальных деревьев в лесу. С одного ее конца на другой тянулись вереницы изумрудов и рубинов, между которыми звездчатыми узорами сверкали более мелкие алмазы из Монт-Ройяля. Из самоцветов непрерывным потоком изливался свет, столь резкий и интенсивный, что отдельные камни, казалось, спаивались воедино — в некий крестообразный призрак.

Поначалу у Сандерса мелькнула мысль, что Бальтус счел его спасение примером вмешательства Всемогущего и чисто символически изъявил свою благодарность. Бальтус на это лишь двусмысленно улыбнулся. Почему он вернулся в церковь — Сандерсу оставалось лишь догадываться. Хрустальные шпалеры окружили ее уже со всех сторон, словно она очутилась в пасти огромного глетчера.

От алтарных врат Сандерсу были видны постройки — школа для аборигенов и общежитие, о котором говорил Макс Клэр. Вероятно, здесь и ютилось то самое племя прокаженных, покинутое своим священником. Сандерс упомянул о своей встрече с прокаженными, но Бальтуса, похоже, не интересовала судьба его бывших прихожан. Даже присутствие Сандерса не могло, казалось, поколебать редуты его одиночества. Поглощенный собственными мыслями, священник часами не вставал из-за органа или бродил между церковными скамьями.

Но однажды утром Бальтус обнаружил на паперти у самых дверей слепого питона. Голову змеи короновали огромные самоцветы, в которые обратились ее глаза. Бальтус встал на колени и, приподняв змею, обмотал ее длинное тело вокруг своих рук. Через боковой придел он пронес питона к алтарю и поднял поближе к распятию. На губах у него играла кривая ухмылка, когда змея, стоило ей вновь обрести зрение, лавируя между скамьями, уползла прочь.

На третий день утренний свет рано пробудил Сандерса, и тот, едва открыв глаза, увидел Бальтуса, вершащего в одиночку святое таинство евхаристии. Не шевелясь на своей приткнувшейся к алтарному ограждению скамье, Сандерс уставился на него, но священнослужитель тут же прервал таинство и удалился, снимая на ходу свое облачение.

За завтраком он сознался:

— Вы, должно быть, не поняли, что я делал, но мне просто-напросто показалось, что пришла пора удостовериться в действенности этого таинства.

Он показал на льющийся из оконных витражей свет, окрашенный всеми цветами радуги. Изначальные библейские сюжеты преобразились в картины, исполненные обескураживающей абстрактной красоты, на которых разъятые на части лица Иосифа и Иисуса, Марии и апостолов парили в прозрачном ультрамарине многократно преломленного неба.

— Это может показаться ересью, но здесь тело Христово повсюду вокруг нас… — он коснулся хрупкой корки кристаллов на руке Сандерса, — в каждой призме и радуге, в каждой из десяти тысяч граней солнца. — Он поднял свои тонкие руки, сверкающие на свету как драгоценности. — И я, знаете ли, боюсь, что Церковь, как и ее символ, — он указал на крест, — чего доброго, пережила самое себя.

Сандерс замялся в поисках ответа:

— Простите… Возможно, если вы отсюда уедете…

— Нет! — упорствовал раздраженный недомыслием Сандерса Бальтус. — Как вы не понимаете? Раньше я был самым настоящим отступником — я знал, что Бог существует, но не мог в него уверовать. — Он горько усмехнулся. — Теперешние события застали меня врасплох. Для священника не может быть более тяжелого кризиса — отрицать Бога, когда его существование видно в каждом листке и цветке!

Он поманил Сандерса за собой и через неф прошел на паперть. Там он показал вверх, на сводчатую решетку хрустальных балок, которые вздымались над кромкой леса, словно контрфорсы огромного купола из стекла и бриллиантов. То тут, то там в него были вмурованы почти неподвижные силуэты распростерших крылья птиц: золотые иволги и алые ары щедро изливали сверкающие озера света. Сквозь лес проплывали разноцветные волны, и отражения оплывающего оперения украшали их расходящимися во все стороны узорами. В воздухе повисли перекрывающие друг друга арки, будто окна в городе храмов. Повсюду вокруг себя Сандерс видел мелких птах, бабочек, других насекомых, короновавших лес своими крестообразными ореолами.

Отец Бальтус взял Сандерса за руку:

— В этом лесу мы сподобляемся последнему причащению тела Господня. Здесь все преображено и озарено, собрано воедино в последнем бракосочетании пространства и времени.

***

Ближе к концу, когда они бок о бок стояли спиной к алтарю, его убежденность, казалось, изменила ему. Проникшая в церковь стужа превратила придел в кончающийся тупиком туннель из стеклянных столбов. На лице у Бальтуса был написан панический страх, когда он наблюдал, как сплавляются, сливаясь в единое целое, клавиши органного мануала, и Сандерс понял, что он пытается отыскать путь к спасению.

Потом он наконец овладел собой. Схватив алтарный крест, Бальтус выдернул его из крепежного гнезда и с внезапно родившимся из абсолютной убежденности раздражением сунул в руки Сандерсу. Затем он увлек доктора за собой на паперть и подтолкнул его в сторону одного из постепенно сужающихся сводов, сквозь который им была видна далекая гладь реки.

— Ступайте! Уходите отсюда! Ищите реку!

Когда Сандерс заколебался, пытаясь одновременно уравновесить крест в забинтованной руке, Бальтус яростно выкрикнул: