Хрустальный поцелуй

Летом на улицах было по-прежнему жарко. Нас вывозили на ночевки в лес, и там мы снова доказывали, что все прошлые уроки, все то, что говорили нам учителя, не прошло мимо нас.

Я ненавидела бег по пересеченной местности. После него болело все, что вообще было в теле, но мне нравилось ставить палатку или, например, разводить костер, потому это и получалось у меня лучше всего. Меня хвалили, делали какие-то отметки в классных журналах, но на жизнь в лагере это не влияло никак, и никакие бонусы не освобождали от каких-либо испытаний. Было, конечно, немного обидно, но я понимала, что важно развиваться в одном направлении, а не только в том, которое интересовало больше всего.

Остальные дни мы проводили в лагере. Теперь, когда практические занятия исчерпывались поездками в лес, учителя-теоретики решили углубиться в литературу. Мы много читали, писали сочинения, рассуждали на те или иные темы, обсуждая вопросы в классе. Это нравилось мне куда больше, чем бесконечные тренировки, было приятно, что мое мнение слышат и слушают, было интересно спорить с кем-то — полемизировать, как говорила наша преподавательница, — я с нетерпением ждала каждый урок, чтобы поскорее узнать, какую книгу мы будем читать следующей.

Мне нравилось погружаться в книгу, путешествовать по ее страницам вместе с героями, сопереживать им и размышлять о чем-то с ними, радоваться их взлетам и грустить об их падениях. Я восхищалась мастерством писателей, которые могли создавать такие картины всего лишь словами, используя их, как художники — кисти. Иногда я едва не задыхалась от ощущений, накрывающий с головой при прочтении каких-то отрывков. И мне нравилась эта сила книг.

А еще я любила обсуждать их с Хансом. С наступлением лета, по пятницам, я часто ждала, пока он освободится, в его кабинете, сидя в любимом кресле и читая что-то из заданного. Здесь было не так много книг, как у него дома, но библиотека все равно впечатляла — целый шкаф, отведенный под книги. Я о таком могла только мечтать. Я читала и подмечала какие-то казавшиеся мне интересными и детали, а он чаще всего ничего не отвечал, но, я знала, слушал меня внимательно. Потому что потом, в машине, мог неожиданно сказать, что согласен с тем, о чем я говорила почти час назад. Я лишь гадала, как же он так может, и в тайне радовалась, что знаю его таким.

А потом он сказал, что вынужден уехать на месяц. Мы тогда сидели в кабинете, он как раз уже убирал все свои письменные принадлежности в стол, а я дочитывала последние страницы. Я отложила книгу и молча уставилась на него.

— Служебная поездка, — продолжил он, будто не заметив моего тяжелого взгляда. Но я видела, как дернулся уголок его рта. — У меня просто нет выбора.

Я кивнула.

— Ну, я же не могу запретить тебе поехать, — я пожала плечами. Он усмехнулся.

Я и правда не могла ему запретить, и это известие никак меня не тронуло — только, разве что, появилось неприятное ощущение где-то внутри от близкой долгой разлуки. Но виду я не подала — хотела, чтобы он ехал со спокойной душой, не переживая о том, как же я тут. Ничего, не маленькая. Справлюсь.

— Если бы я мог, я бы сам себе запретил ехать. Но служба есть служба.

Больше мы к этой теме не возвращались, хотя я и не понимала, зачем же Ханс мне об этом сказал.

Потом он уехал, и потянулись долгие, безрадостные дни.

Я думала о том, что мне было бы проще, если бы я не знала о его отъезде. Может быть, тогда бы я продолжала ждать его иначе — надеяться, что он вот-вот появится или что с минуты на минуту войдет комендант и скажет, что меня уже ждут. Но я знала, что этого не может быть, и продолжала следить за календарем, считая дни до его возвращения.

Раньше было по-другому. Раньше Ханс пропадал неожиданно для меня, и мне оставалось просто смиренно ждать его, волнуясь и переживая о том, что же случилось. Сейчас я переживала тоже, но уже не так сильно.

Но чем ближе становился конец месяца, тем больше я нервничала и тем сильнее не находила себе места. Глубоко внутри я боялась, что что-то между нами изменится. Не могла этого представить и вместе с тем ясно видела эту картину перед собой. Вдруг он больше не захочет проводить со мной столько времени? Вдруг я надоела ему?

А может быть, он вообще ездил к своей девушке или — еще хуже! — жене?

Мысли не давали мне покоя. Я понимала, что не могу от него ничего требовать, понимала, что не могу ему ничего дать, но я так боялась его потерять, что едва справлялась с собственной нервной дрожью. Благо что никто из наставников и ребят не замечал моего состояния — или умело делали вид, но я была им благодарна за это, потому что сил отвечать на их вопросы у меня просто не было.

А потом Ханс вернулся, но мне об этом стало известно только тогда, когда комендант, ворча себе под нос, проводил меня в тот корпус, где находился кабинет Ханса. Мне ничего не объясняли, на все мои вопросы я получала один ответ: «Сама увидишь». И мне пришлось терпеть до того самого момента, как перед моим носом после короткого стука коменданта открылась кабинетная дверь.

Я чуть не расплакалась на месте. Смотрела на Ханса — уставшего, но настоящего — перед глазами и была готова зареветь прямо там, но побоялась и его, и коменданта, который, впрочем, поспешил тут же ретироваться на свой неизменный пост в жилом бараке.

Ханс закрыл дверь, а я все еще молчала, не находя в себе сил на то, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Ты мне не рада? — с издевкой поинтересовался он.

Я громко, облегченно выдохнула, улыбнулась и бросилась ему на шею. Понимал ли он, как сильно я по нему скучала? Осознавал ли он, как крепко привязал меня к себе? Я не знала ответов, но в его руках, сжимавших меня в объятиях, я умирала и возрождалась заново, словно другим человеком.

— Вот теперь вижу, — рассмеялся он, гладя меня по волосам. — Я привез тебе подарок.

Я сумела отпустить его и отойти немного назад.

— Подарок? — спросила я. — Зачем?

Он вздохнул.

— Потому что я хочу делать тебе подарки. Этот ответ тебя устроит?

Я с улыбкой покачала головой.

— Нет, но ты ведь не перестанешь.

Он рассмеялся и протянул мне небольшой непрозрачный пакет. Я тут же заглянула внутрь и обнаружила там небольшого серо-коричневого медведя в клеточку. Я знала, что такие игрушки стоят очень много, и, наверное, обиделась бы на Ханса за такие траты на меня, если бы не была так сильно рада его видеть. Я прижала медвежонка к себе и улыбнулась, закрыв глаза.

— Тебе нравится? — спросил Ханс. Разве по мне не было видно?

— Конечно, нравится. Он очень красивый. Спасибо тебе большое, — тихо произнесла я. — Мне очень-очень приятно, что ты выбирал его для меня.

— Просто подумал, что, может быть, ты бы хотела, чтобы у тебя была своя игрушка.

Он был прав — в глубине души я этого хотела. Я росла в детдоме, а там игрушки были общими, и играли мы в них по принципу «кто успел, тот и играет». И оттого забота Ханса была еще приятнее, хотя и довольно неожиданной, потому что я не думала, что его действительно волнует мое детство. Удивительно, но я не ощущала себя другой от того, что я росла в детском доме, хотя, наверное, должна была.

Но я бы соврала, если бы сказала, что мне было неприятно оттого, что Ханс считал меня особенной.

Я часто думала, что, может, он вообще обратил на меня внимание только поэтому — из-за моего трагического детства, — но эти мысли быстро покидали меня, потому что здесь, в лагере, было еще несколько девочек из другого детдома. И я бы даже назвала их куда красивее меня. Но Ханс все еще оставался рядом, и я не знала, кого благодарить.

— Спасибо, — снова сказала я. — Можно она останется здесь? В твоем кабинете.