Художник из 50х

Он допил чай, налил ещё. Чифир бодрил, но заставлял нервы звенеть. В голове крутились обрывки — взрывы, крики, запах гари. Чьи это воспоминания? Георгия Гогенцоллера или кого-то другого?

Папироса догорела. Гоги затушил окурок, закурил новую. Руки слегка дрожали — от крепкого чая или от нервов. За окном кто-то хлопнул дверью.

И тут началось.

Сначала звук — далёкий свист, нарастающий. Снаряд. Гоги знал этот звук, различал калибр по тону. Сто двадцать второй, летит мимо. Но свист нарастал, приближался…

— Ложись! — заорал он и рванул под стол.

Взрыв. Оглушительный, рвущий барабанные перепонки. Штукатурка сыпалась с потолка, стёкла звенели. Где-то кричали раненые, где-то горел БТР.

Гоги лежал под столом, прижимался к полу. Сердце колотилось, пот заливал глаза. Он видел две картинки одновременно — комнату в бараке и разрушенную улицу немецкого города.

— Медсанбат! — прохрипел он. — Где медсанбат?

Но никто не отвечал. Была только тишина барачного вечера да стук собственного сердца. Гоги лежал и понимал — опять накрыло. ПТСР, как называли это врачи.

Стиснул зубы, заставил себя дышать ровно. Вдох-выдох, вдох-выдох. Считал до десяти, потом сначала. Техника, которой научился ещё в госпитале.

Постепенно видения отступали. Разрушенный город растворялся, оставалась только комната. Стол, стул, красноармеец на подоконнике. Реальность возвращалась по кусочкам.

Гоги выполз из-под стола, сел на стул. Руки дрожали, рубашка прилипла от пота. Но самое страшное прошло. Нужно было только собраться, привести себя в порядок.

Налил чаю из заварочного чайника. Рука дрожала, чай расплескался на стол. Ничего, бывает. Главное — не поддаваться панике.

Закурил папиросу. Первая затяжка показалась горькой, но следующие легли нормально. Табак успокаивал, возвращал к привычному ритму жизни.

— Всё нормально, — сказал он сам себе. — Всё в порядке.

За стеной послышались шаги. Кто-то прошёл по коридору, хлопнула дверь. Обычные звуки барака, которые раньше могли спровоцировать новый приступ. Но сейчас они казались родными, успокаивающими.

Гоги допил чай, докурил папиросу. Приступ отступил полностью, оставив только лёгкую усталость. Как после тяжёлой болезни — слабость, но и облегчение.

Взял красноармейца с подоконника, повертел в руках. Может быть, фигурка и спровоцировала воспоминания. Военная форма, оружие, выражение готовности к бою — всё это будило то, что лучше спало.

Но убирать не стал. Прошлое нужно принимать таким, какое оно есть. И учиться жить с ним, не позволяя калечить настоящее.

Поставил фигурку обратно, налил свежего чая. Заварка была всё такой же крепкой, папиросы — такими же горькими. Жизнь продолжалась обычным чередом.

А где-то в глубине сознания дремали воспоминания двух жизней. Но пока они спали, можно было жить спокойно. Рисовать, резать по дереву, пить чай с соседями.

Просто жить, не оглядываясь на призраков прошлого.

После приступа Гоги долго сидел у окна, курил и смотрел в темноту. ПТСР отступило, но оставило неприятный осадок — смесь страха, злости и какой-то выжженной пустоты. Нужно было это выплеснуть, переработать через творчество.

Он поставил на мольберт большой холст — метр на полтора, самый крупный из имевшихся. Достал все краски, кисти разных размеров. Предстояла серьёзная работа.

Что рисовать? Войну. Ту самую, которая засела в памяти осколками кошмаров. Но не парадную, победную, а настоящую — страшную, кровавую, бессмысленную.

Начал с композиции. Штыковая атака — момент, когда люди перестают быть людьми и становятся орудиями смерти. Передний план — советские бойцы идут в атаку, лица искажены яростью и страхом. Задний план — немецкие позиции, дым, взрывы.

Первые мазки — общий тон. Серое небо, чёрная земля, красные пятна крови и огня. Палитра мрачная, без ярких цветов. Война не место для красоты.

Стиль выбрал особый — реализм, но с элементами манхвы. Детальная проработка лиц и фигур, но динамичная композиция. Движение, застывшее в кульминационный момент.

Центральная фигура — молодой боец с винтовкой наперевес. Лицо перекошено криком, глаза безумные. На штыке — кровь. Рука дрожит, но идёт вперёд, потому что приказали.

Рядом — сержант с ППШ. Старше, опытнее, но такой же смертельно усталый. Автомат строчит короткими очередями, гильзы летят в разные стороны. Знает, что большинство из них не вернётся.

Слева — санитар тащит раненого. Молодой парень, которому место в институте, а не на войне. Но время такое — все воюют. Лицо у него доброе, но глаза уже видели слишком много смерти.

Немцы на заднем плане — не чудовища, а такие же люди. Испуганные, загнанные, но сражающиеся до конца. Пулемётчик в каске, автоматчик за укрытием, офицер с пистолетом.

Детали рисовал тщательно. Каждое лицо — характерное, живое. Каждая деталь формы, каждая царапина на оружии. Война состоит из мелочей — грязи на сапогах, пота на лбу, дрожи в руках.

Особенно тщательно прорабатывал выражения лиц. Не героическую решимость с плакатов, а настоящие человеческие эмоции. Страх, ярость, отчаяние, безысходность. То, что чувствует каждый солдат в бою.

— Что рисуешь? — спросила Нина, заглянув к нему ночью. — Не спишь?

— Войну рисую. Не могу остановиться.

Нина посмотрела на холст и отшатнулась. Картина была жестокой, беспощадной. Смерть смотрела с неё открыто, без прикрас.

— Гоша, это же… это страшно.

— Война и есть такая… Знаешь ли она очень страшная. Не парад, не фильм. Кровь, грязь, смерть.

— А зачем так рисовать? Люди и так знают, что война тяжёлая.

Гоги отложил кисть, посмотрел на неё.

— Знают? Парады видят, фильмы смотрят. А что такое штыковая атака — не знают. Как пахнет кровь, как кричат раненые — не знают.

— Но ведь это в прошлом. Зачем ворошить?

— Чтобы не повторилось. Чтобы помнили — любая война это ад. Даже справедливая.

Нина ушла, а Гоги продолжал работать. Рисовал до утра, забыв о времени. Выплёскивал на холст всё, что накопилось в душе. Боль, ярость, отчаяние военных лет.

К рассвету картина была почти готова. Штыковая атака во всей своей кошмарной красе. Люди убивают людей, потому что так велела история. И каждый из них — чей-то сын, муж, отец.

Но была в картине и правда — правда о том, что даже в аду люди остаются людьми. Санитар спасает раненого под огнём. Сержант прикрывает отступление товарищей. Солдат идёт вперёд, хотя знает — может не вернуться.