Хвала и слава. Том 1

— Знаешь, есть такой город Турек.

— Турек? — удивился Спыхала. — Где же это?

— Эх ты, галициец несчастный! — Келишек даже привскочил на своей кушетке. — Не знаешь? Такой прекрасный город… Калиш там поблизости!

— Ага, вот где. А чем ты там занимаешься?

— Как это чем занимаюсь? Еще ничем не успел заняться, учился в школе, а в пятнадцатом году, когда немцы заняли город, уехал. Родители там остались. Отец — мастеровой, сапожник.

— Да ну! И хороший сапожник? Может, он сошьет мне офицерские сапоги?

— Приезжай! Наверняка сошьет, — засмеялся Келишек и опять сел на кушетке. — А какие у нас девушки красивые! Говорят, только в Люблине и в Туреке такие красивые женщины.

Робинсон шевельнулся на кровати, открыл заплывший глаз.

— Вы что, с ума сошли? Разговорились ночью…

— Да ведь уже ясный день! Вставай, Камил! — рассмеялся Келишек. — Ротмистр Надь сейчас потребует у тебя консервов.

— Чтоб вас черт побрал! — выругался Робинсон и повернулся на другой бок.

Казимеж подошел к окну. За ярко-зеленой черемухой, за ее белым цветением далеко простирался голубовато-зеленый луг, и небо, золотистое, чистое, весеннее, высоко раскинулось над ним. Спыхала зябко поежился, зевнул.

— Жаль мне покидать эти места.

— А мне тут все как-то чуждо, — вздохнул Келишек. — Слишком уж широко кругом. У нас под Туреком тоже красивые места.

— Слишком тебе широко? — Спыхала повернулся к поручику, сел на его кушетку. — Видишь ли, это потому, что мы, маленькие люди, слишком привыкли к маленьким делам, к мелким задачам. Под Туреком, говоришь, поля тоже хорошие? Есть вещи поважнее, чем разница в почвах… Чтобы землю хорошо пахать, надо ее сначала получить в собственность, верно? Мой отец — железнодорожник, но мы родом из деревни. Дед мой имел два морга собственной земли, а два арендовал. Я помогал деду пахать, и он каждый раз говорил мне, что на собственной земле дело у него легче идет… Ну, вот и кончилась наша аренда. Плохо кончилась. Пора возвращаться на собственную землю.

— Так ты пахал? — после раздумья спросил Келишек.

— Как видишь, пахал. А что?

— А то, что я вот не умею шилом орудовать. Отец отдал меня в школу. Вот и я стал офицеришкой.

— Что ж, и это занятие.

— Кажется, довольно подлое. А?

— «За мундиром панны вереницей…»

— Так-то оно так, только…

— Ты подумай, сколько нашей крови пролито здесь. И вся она высохла на этой обширной равнине. Крови много, а толку чуть. Ничего не осталось. И все прости-прощай.

Келишек не очень-то понимал, о чем говорит Спыхала, но слушал его с благоговением. Он очень уважал ротмистра Спыхалу и знал, что ему доверены секретные дела.

— Ну, Казек, спать, — сказал он наконец.

— Пожалуй, не стоит уже. Смотри…

Спыхала показал на окно. Солнце поднялось над горизонтом, чистые, сияющие лучи заиграли ка белоснежных кистях черемухи.

— Скоро побудка.

— Вот именно. — Келишек потянулся всем своим сильным телом. — Еще одна бессонная ночь.

— Мучают угрызения совести?

— Нет, до этого не дошло. Но все-таки хотелось бы знать, к чему все это.

— Ты допытываешься совсем как рядовой Ройский.

— Ну, этот не из умных. А вот его приятель, пожалуй, опасный человек. Слишком много думает.

— Януш? А ты считаешь, что думать — это занятие опасное?

— Считаю. Наверно, так оно и есть.

— А сам ты вовсе не думаешь?

— Вот именно сейчас-то как раз и думаю… И чувствую опасность. Надо бы встать и заняться пропусками.

— Пусть разъезжаются, кто куда может. И побольше направляй в сторону Киева, — сказал Спыхала.

— Киева? Почему?

— Кто знает, что еще может быть. Ну, валяй…

Спыхала вскочил с кушетки, стукнув каблуками, и толкнул Робинсона в бок. Тот уже надевал куртку, когда заиграли побудку. Солдаты последний раз пробуждались в составе Третьего корпуса польской армии.

XVII

Ройская Юзеку:

Одесса, апрель 1918 года.

Дорогой Юзек!

Прошло уже несколько недель, как вы с Янушем уехали, а вестей от вас никаких, кроме короткой записки из Винницы. А ведь время такое — что за время! — поневоле беспокоишься за вас. В Одессе перемен мало. Мария — эта блистательная женщина — уехала вместе с княгиней Мушкой в Вену, это вы уже, наверно, знаете; а Спыхала, говорят, где-то там, в ваших краях. Верно ли это? Значит, они уже расстались — плебей и аристократка? Утешительно, во всяком случае, что вся эта история способствовала Олиному счастью. Ты не можешь себе представить, как мило у супругов Голомбек! Михася уже переехала к ним, и ей там очень хорошо. Наконец-то дождалась счастья эта бедняжка, сестричка моя дорогая! Голомбек получил известия из Варшавы — кондитерская его по-прежнему открыта и все идет хорошо. Ведет дела Голомбека его компаньон Вафлевский. Nomen-omen [16] . Одно только досадно: Оля, это милое создание, носит такую неблагозвучную фамилию. Впрочем, сейчас в Польше, верно, появится много таких фамилий. Я была у Голомбеков в пятницу — пригласили на чай. Оля показалась мне печальной, но, может, это минутное, может, просто повздорила со своим добряком мужем. Мне не хочется думать, что брак этот неудачен. В общем они собираются в Варшаву: в Киеве, кажется, уже открыт отдел главного опекунского совета, который занимается возвращением эмигрантов в Польшу. Наверно, и в Одессе скоро будет такая же организация. Летом, думаю, я смогу поехать в Варшаву и узнать, что там делается в Пустых Лонках. Арендатор человек честный, надеюсь, он не надует ни меня, ни бедняжку Михасю.

16

Имя само за себя говорит (лат.).

Погода стоит чудная, я думаю, учения на свежем воздухе — это очень приятно. Сегодня была у моря, пошла в сторону виллы Бжозовских. Издали эта вилла выглядела такой прекрасной, что мне вспомнилось то время, когда я еще девушкой приезжала сюда к Бжозовским. Правда, мой отец, а твой дедушка был всего только владельцем кожевенных заводов под Одессой и под Харьковом, но человек он был очень просвещенный и милый, его всюду хорошо принимали, и Бжозовские не задирали носа. С твоим отцом я познакомилась не у них, но помню, как на балу у Бжозовских, — что за великолепный был прием! — мы с ним танцевали мазурку, а на ужине сидели рядом. Мне и в голову не приходило, когда он — такой увалень! — опрокинул стаканчик с пуншем на мое новое голубое платье, что я стану его женой. Бедная Геленка очень похожа была на дедушку…

Представь себе, Юзек, что прервало мое письмо: старый Опанас явился с дочкой (уж не припомню, которой по счету, столько их у него!) кажется, с Ялыной, той красавицей, помнишь? Явился ко мне и привез несколько вещиц, уцелевших в Молинцах. Миниатюру, на которой твой дедушка Ройский изображен в шамбелянском мундире, портрет моей малютки Геленки, а также портрет моего отца, Калиновского, о котором я тебе как раз в эту минуту писала… Какое удивительное совпадение: в тот момент, когда я, одинокая, не имея никого, с кем можно было бы поделиться, писала тебе о моем отце и болтала о нем, бедном, вдруг явились ко мне с его портретом эти крестьяне. Tu peux croire que j’'etais contente. Je dirais plus, j’'etais heureuse. Mon pauvre p`ere [17] . Думал ли он, что я снова буду жить в Одессе при столь изменившихся обстоятельствах! Он не любил этот город и постоянно вздыхал по родным Седльцам. Говорил, что Седльце — прекраснейший город в Европе. Beautiful indeed! [18]

17

Можешь поверить, что я была рада. Скажу больше, я была счастлива. Мой бедный отец… (франц.).

18

Действительно красивый! (англ.).

Опанас рассказал мне, что дом разграблен, но цел, только местами вырублен парк. Как его жаль, не могу думать об этом.

Ты веришь, что вернешься туда. Ну, значит, придется тебе сажать парк сызнова. Я — старый скептик — держусь другого мнения. Это колесо назад не повернуть. Ну, а впрочем… Дочка Опанаса — красивая «молодыця» — привезла несколько мелочей из моего туалетного столика, между прочим, серебряную шкатулочку, которую отец привез мне из Лондона, когда я была еще совсем молоденькой. Подумай, из всего нашего серебра и других ценностей осталась у меня только маленькая шкатулка — эта памятка! — а обрадовалась я ей, будто мне целый дом вернули. Вероятно, ты прав, не может быть, чтобы мы навсегда лишились всего этого. Подумать только, как много мы здесь насадили культуры — поместий, дворцов, коллекций картин, фарфора. Помнишь нашу корейскую вазу? Впрочем, тебя такие вещи не интересовали. И неужели все это может пойти прахом? Спыхала говорил, что мы сеяли на песке, сажали на чужом… Иногда я думаю — не сердись, сын! — что он прав, но, с другой стороны, жаль мне всего этого. Добрый Опанас поплакал немного, поцеловал мне руку, но, передавая мне привезенные вещи, сказал: «Это уже последнее, что вы получите от своих Молинцов, нам это ни к чему, а вы будете на старости вспоминать, как вы, пани, госпожою были». И я заметила в его маленьких глазках что-то вроде торжества. Будь я злой женщиной, может, подумала бы, что он неспроста сюда приехал и привез мне эти безделушки, чтобы немного насладиться моим унижением. Ну что ж, по доброте сердечной, я дала ему полюбоваться этим зрелищем, поплакала немного — я неисправима! — над портретом Геленки. Он-то, наверно, ждал, что я над Молинцами поплачу, или, может, хотел разузнать, нет ли у меня намерения с помощью немцев вернуться в Молинцы, как это сделали Кицкие. Но я с немцами туда не вернусь и ясно сказала это Опанасу. Думаю, он не без причины и не без ведома других мужиков явился ко мне, чтобы разнюхать, как и что. Только эта бедняжка Ялына, или Калына, когда целовала мне руку, казалась печальной и смущенной. Но, наверно, совсем другие были бы у них лица, если бы я им заявила, что завтра возвращаюсь в Молинцы. Они там уже поделили землю и инвентарь, каждый хозяйствует, как хочет, их «хлиборобы» выбирают гетмана, но только недолго все, это продлится… я думаю. Видела я твоего приятеля, он рассказал мне странные вещи. От Эльжуни вестей нет, и он о своей сестре тоже ничего не знает. Мне об Эльжуне теперь напоминает только Ганя Вольская, которая приходит упражняться на ее рояле. Мы очень любим Вольских и помогаем им, как можем. К сожалению, Ганя забросила серьезную музыку, поет почти исключительно цыганские романсы и модные песенки. Как жаль!

Шиллер писал жене из Вапнярки, что собирается в Варшаву, чтобы и там тоже работать в сахарной промышленности. Но пани Шиллер больна. Эдгар какой-то пассивный, целый день слоняется по комнате, а профессор совсем расстроен и на северную Россию наговаривает такое, что мне иногда страшно становится. Он предсказывает наступление нового ледникового периода и с этой своей теорией собирается ехать в Краков.

Вот видишь, посылаю тебе целую кучу новостей обо всем, что здесь делается. Да благословит тебя бог, мой дорогой сын, поцелуй Януша и хорошо там себя ведите. Кто вам стирает? Носишь ли ты теплые кальсоны? Я ведь знаю — ты не любишь, ветреник этакий!