И ад следовал за ним

Боже, а где же ресторация еще одной южной республики? Туда было не пробиться, там кормили убойными шашлыками, которые ласкали чрево в зальчике с небольшим, греющим душу фонтаном. Воспоминания: однажды провожали на передовую молодого монаха, испили бочонок вина и пустились в пляс с незнакомками. Виновник торжества зажал в объятиях тощую девицу, она представилась как полька, прибывшая из Варшавы к родственникам, станцевали пару раз и расстались. Казалось бы, в чем драма? А драма в том, что дама оказалась посольской американкой, и ее пасли как зубриху ЦРУ. Разгильдяйство монаха поставило на уши весь Синод: разве нельзя в течение двух вихляющих танцев сделать свое черное дело, завербовать, получить, передать, начать войну, заключить сепаратный мир?

Я не стал искушать судьбу и нырнул в троллейбус, эту тихоходную бричку я всегда уважал: ни громыхания метро, ни завываний автобуса, ни утомительной беседы о жизни с таксистом. Реклама, вывески, названия известных фирм. Видимо, еще немного, еще чуть-чуть — и не будет никакой разницы между Пятым Авеню и Мирской-на-Бобах, многообразие сдастся под беспощадным натиском глобализма-онанизма, разноцветная жизнь превратится в однообразную серую патоку.

Закон Гейзенберга, энтропия, Апокалипсис, точка.

Опустился в подземный переход, где один за другим гремели любительские оркестры (раскрытые шапки лежали на земле), протягивали руки за подаянием молодые и непрезентабельные дамы с грустными глазами (иногда с табличками на груди, взывавшими о помощи). Мрачно сидели слепые и безногие инвалиды, хватали за рукава скорбного вида детишки (отбежав в сторону, моментально преображались в жизнерадостных засранцев). Парад нищеты и безумия капитализма, старина Генрихович обмочился бы от счастья, а Фридрих поднял бы громокипящий горшок за победу пролетариата.

Я вылез на площади, прошел к молчаливым фонтанам, чуть припорошенным снежком зверушкам и прекрасным царевнам-лягушкам, впрочем, это был не зоопарк и не детская площадка, а гигантский торговый комплекс, уходивший ногами в землю. Не самое худшее. Но вот сердце затрепетало, раздулись ноздри в сладком предвкушении, и строевым шагом я торжественно вышел на Застарелую площадь с усыпальницей Учителя, миновав недавно возведенные церковь и каменные ворота. Тут я в юные времена проходил мимо трибун во время демонстрации (Музыку! Музыку!), один раз в завершающей колонне увидел легендарные Усы, величественно сползавшие с мавзолея, низ живота защемило от счастья, и ноги до сих пор заплетаются в гимне. Ныне все вокруг было тихо и покойно, как в гробу, некое декоративное место для наиболее тупых граждан и иностранных туристов. Нет военным парадам, только блаженные улыбки, только слезливое молчание, удушающая немота брусчатки… Наверное, точно так же замерли холодцом накануне Барбароссы, а потом катились колобком до самой Столицы-Мы-Не-Дрогнем-В-Бою.

Универсальный магазин внешне не изменился, но изнутри наполнился жизнью в виде так называемых бутиков. Правда, народ, положивший жизнь ради изобилия, неблагодарно отсутствовал, за отдельными покупателями озабоченно гонялись дамочки, зазывая в таймшеры, — свежая форма надувательства, рождающая иллюзию о заграничной собственности. Я вспомнил времена, когда в моде были пыльники (они же болоньи), горжетки из тушек песца или лисицы, платья из маркизета и бумазеи, фильдеперсовые чулки. Уютные муфты, кисейные накидки на подушки, парусиновые ботинки, которые прекрасно чистились зубным порошком, фетровые и резиновые боты с каблуками. А какое счастье было прогуливаться в настоящих фетровых валенках!

Неожиданно я очутился в ресторане с видом на Застарелую площадь, это поражало: ведь прежде до ужаса боялись, что из магазина пальнут из самодельной пушки прямо в Святилище или по курантам. Во время парадов и демонстраций всё оккупировали монастырские оперативники и снайперы, строго контролировавшие проход непредсказуемой техники и ликующих толп через площадь. Ныне бар палил всеми пушками «гленов» (куда там лондонским пабам!), я не стал предавать любимый «гленливет», и погрузился в молт-скотч, размышляя о невыносимой бренности бытия (поразительно, что бармен не положил в молт лед, даже в Великобритании эта тонкость известна лишь истинным знатокам, прошедшим через шотландские университеты). Уже первое прикосновение искушенного языка к тихим водам «гленливета» показало, как далек сей напиток от оригинала, впрочем, ощущение фальшивости постоянно возникало во мне на родине, это касалось не столько политики (сохли уши от всех ТВ-шоу, оптимистичных прогнозов, великих планов на будущее), сколько напитков всех мастей: сквозь крепкие исподволь пробивался дух der samogon, вина же отдавали фруктовыми соками и ушедшим в Лету розовым портвейном, опорой всех алкашей державы. В бар зашел мальчуган лет пятнадцати и обратил просящий взор к бармену, который сочувственно улыбнулся и угостил мальчишку кофе. Все-таки народ наш добр и отзывчив, умиленно думал я, ничто не сделало его душу черствой и неспособной к состраданию, не зря Достоевский писал о всемирности народной души, не зря.

Тут произошло невероятное: виски вдруг стал пузыриться, словно взыгравшее шампанское, вырвался из бокала бурлящим водопадом, напоминавшим брызги шампанского Bolinger у пресловутого Бонда, и обрушился на мои светлые брюки (между прочим, кавалерийская саржа, из подобной ткани после Второй мировой у нас шили плащи до пят, именуемые макинтошами). Событие по гамбургскому счету совсем непримечательное, но вызвавшее ажитацию в баре: бармен ахнул и начал сыпать мне на брюки соль, два посетителя, похожих на захудалых учителей начальной школы, вскочили со стульев и бросились ко мне с салфетками, даже милый мальчуган засуетился и подскочил ко мне на помощь. Вся эта кутерьма прекрасно легла на мои раздумья о народной душе, я долго и глупо всех благодарил, отказался от любезно предложенной новой порции и полез за портмоне. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил совершенно пустой карман. Забыть портмоне в отеле я не мог: ведь уже приходилось расплачиваться и за обед, и за электричку. Выронил по дороге?

— Извините, я забыл дома деньги, — сказал я бармену, покраснев как кумачовый флаг. — Извините, я занесу попозже…

— Что вы! Что вы! — замахал он руками. — Ради бога! В сущности, мне должны ваши брюки, отведавшие хороший молт, так что спишем на форс-мажор.

Я вышел на улицу, я шел, как во сне, я не знал, что предпринять — шутка ли, оказаться без гроша в кармане! Искать банк, но уже поздно. Звонить Андреа в Англию? Абсурд. Дожидаться завтрашнего дня? Мысли прыгали с одной на другую, возвращались и неизменно застывали на главном: неужели заманили? Если да, то зачем? Расплачиваться за грехи отца и может быть, всего рода? Я кожей чувствовал за собой наружку, хотя не видел ничего конкретного, ничего подозрительного, словно на одной из планет был запрятан Большой Глаз, поворачивавшийся вслед за мной. В этот момент мимо меня пробежал молодой человек в свитере и джинсах, бежал он легко, чуть-чуть подпрыгивая на ходу, торопился и не смотрел по сторонам. И вдруг из заднего кармана джинсов вылетело нечто и хлопнулось о землю.

— Молодой человек! — вскричал я ему вслед, но он ничего не слышал, даже головы не повернул.

Я посмотрел на выпавшую вещь и не поверил глазам своим: это было мое портмоне. Я судорожно вцепился в него — деньги и две кредитные карточки (одна «золотая») лежали на месте. Тут я обнаружил рядом с собой коротко стриженного, улыбчивого амбала, который тоже радовался находке.

— Что, дед, повезло нам с тобой!

Уже одно обращение, пахнувшее онучами и богадельней, к тому же без привычки (в лондонской тюрьме никто не подчеркивал разницу в возрасте даже из самых добрых побуждений) привело меня в бешенство.

— Это мое портмоне! — заявил я твердо.

— Ты что, отец, от счастья спятил? — искренне удивился амбал.

— Мое, мое! — настаивал я тупо.

— Ну, ты и хмырь! Разве эта штука не выпала из штанов пробегавшего чувака?

— Все равно мое! — аргументация не отличалась блеском.

— Первый раз такого чудака встречаю. По закону положено находку делить.

— Да она мне принадлежит!

— Чем докажешь? — настаивал парень, улыбаясь, но уже зловеще.

— Там мои кредитки.

— Чем докажешь, что они твои? А пин-коды помнишь?

— Вот сейчас вызовем милицию и разберемся! — отрезал я.

Глупый, постаревший Алекс, разве ты в прошлой жизни не хохотал над слабаками, призывавшими милицию в любой экстремальной ситуации? «Милиция!» — кричал честный пенсионер, у которого свистнули в трамвае двадцать копеек. «Милиция, караул!» — вопила тетка вслед мотоциклисту, сорвавшему с плеча сумочку. «Милиция!» — орал пьяный под ударами тинейджеров, обшаривавших карманы. Моя милиция меня бережет. Тут вдруг появился тот самый прыткий молодой человек в джинсах, вырвал у меня портмоне и раскрыл его.