И бывшие с ним

В метро Юрий Иванович, распихав свертки по отделениям портфеля, стал искать счет, выписанный Коле больницей за услуги в отделении «Спецтравма». Коля грохнулся еще до поступления в депо, подобрали, привезли, ночь в отделении пробыл. Пятнадцать рублей. Юрий Иванович посчитал: срок уплаты истек дней шесть назад.

Вновь и вновь он перебирал бумаги. Помнил: типографский бланк, шариковая ручка, синяя паста. На основании акта номер и так далее от такого-то числа предлагается уплатить.

С получасовым опозданием примчалась востроносенькая, привезла авоську и встречным поездом обратно в Сокольники. Юрий Иванович доехал до «Курской», пересел на кольцевую с намерением ехать в редакцию искать больничный счет и здесь понял: злосчастный счет угодил при перетасовках в соседнее отделение портфеля, где лежал конверт с картой архипелага Табра, и с картой отбыл к Петухову на Алтай.

Он доехал до Колхозной площади, спустился к Цветному бульвару. Гришин сын сидел на скамейке напротив старого цирка. Слабая шея в простеньком шарфе, доверчивые глаза. Юрий Иванович написал дочери записку: найти больницу № 68, попросить выписать копию счета и уплатить. Парнишка убрал записку и деньги, Юрий Иванович схватил авоську и портфель, пустился по бульвару: до поезда оставалось минут сорок.

Будто позвали его, он обернулся: дочь шла по аллее, далеко голубое пятнышко ее пальтеца. Юрий Иванович побежал навстречу. Бросил ношу. Дочка прижалась, щека легла, как яблоко, в отцовскую ладонь. Подходил парнишка, держал крохотный букетик, так несут свечку, прикрывая ладошкой, чтобы не задуло.

В поезде Юрий Иванович пристроил авоську в угол, поднес к лицу свою потную горячую ладонь с рубцом от плетеной ручки и услышал прохладный запах дочкиной щеки.

6

Открылись после ремонта Селезневские бани; раздевалку разгородили, сделали кабинки на четверых; теперь в восемь часов не бросались толпой, оттесняя знакомую тетку в сером халате, которая в сердцах ткнет тебя кулаком в спину, не заполняли свои обжитые углы, где пятно на стене в форме Африканского континента год от года становится темнее, а на каменный глубокий подоконник сладко бросить последним движением тяжелые горячие веники и перчатки и повалиться на скамью в блаженном бессилии. Теперь в дверях стоял молодой человек в белом накрахмаленном халате, чью аптекарскую свежесть подчеркивала его черная лакированная голова, командирским баском урезонивал: «Спокойно, места рассчитаны, спокойно». Потолок белый, ровный, ни следа обгрызанной сыростью лепнины купеческих времен, электрический свет отражался в обшитых пластиком стенах. Поблескивала холодная искусственная кожа тугих диванчиков.

Как тут расположиться, если вас шестеро? Банщики сменились, все опрятные молодые ребята, будто взводом явились служить сюда. Где шовкаты и равили с их простотой обихода?.. По знаку заглянувшей гардеробщицы, бывало, такой равиль выхватывал из прохода личность в пальто и надетой набок шапке, личность из тех, что приходят на день, с огурчиком-помидорчиком, что одурела от заходов в парилку, выпитого и всем надоела. Равиль вытаскивал личность на улицу, оберегая ее голову от косяков, троллейбус тормозил под тяжелой табличкой, на ходу дверцы распахиваются, дергается, сдвигаясь — на остановке пусто. Равиль бросал личность, как снаряд, и троллейбус, проглотив ее, уносил по направлению к саду «Эрмитаж».

Нет прежних пространщиков, не стало кочегара Устина, что, бывало, зимой выпускал через дверцу из парилки поваляться на снегу или молча принимал мятые трешки, шел на угол в штучный отдел, так же молча стоял в бобриковом пальто среди завернутых в простыни мужиков и ждал, когда поднесут. В душевой теперь поставлен циркулярный душ, сделан небольшой бассейн, его стены подняты на человеческий рост, и не видно, кто там плещется, ухает. Холодная вода летит через край на плечи, на головы проходящих к дверям парилки. Стало быть, успели попариться, стало быть, поддавали, не дожидаясь Гришу.

«В нашем возрасте перемены уже отнимают, и больше ценим то, что остается!» — думал Юрий Иванович, касаясь плечом безмятежно привалившегося к стене Гришу. Прикрыв глаза, слушали Додика, — он в зубы им уже заглянул, — как слушали в школе приятную певучесть его речи. Он говорил о современном балете как о ритуально-колдовском действе под фонограмму падающих бомб, литавр и барабанов. Танцоры пластикой овеществляют какофонию современности. К балету все здесь были равнодушны, музыка постигалась на уровне пластинок и проигрывателей, где еще поймут горячечные речи Додика? Сейчас он врач-протезист в участковой поликлинике, а они, его друзья, помнят его с дедовской скрипкой в облезлом футляре и знали его покойного отца, человека с плешинкой на верткой, круглой, как у сына, голове.

Они ушли с Эрнстом пораньше, чтобы Юрий Иванович соснул часок, благо от бани до его дверей два шага. Эрнст торопился. Он ждал пациента.

Юрий Иванович прилег на кушетку и сквозь дрему слышал хлопок входной двери и голоса. Без пятнадцати два запищал будильник ручных часов. Юрий Иванович поднялся, отправился одеваться и вышел в коридор — на Эрнста и человека в пальто из ратина и в кепке из пыжика. Всякому другому вошедшему из солнечной комнаты в полутемный коридор сразу не угадать — ратин или драп. Юрию Ивановичу угадывать не пришлось: Эрнст провожал главного.

— Всех благ, — сказал главный, подал руку Эрнсту и вышел, будто не только не узнав Юрия Ивановича, но даже не увидев его.

— Мой главный, — сказал Юрий Иванович.

— Ну да?.. Я кое-кого знаю из них. Лет семь назад умер один из их компании. Они собрали — издали книгу его статей. Долго делали и устанавливали надгробие, на Украину ездили за мрамором. Покойный их сплотил. Д-да, — Эрнст похрустел купюрой в кулаке, — отвалил мне четвертак, будто профессору, а я лишь кандидат, а что ему мои отсушки-присушки? Живет с чувством утраченных возможностей. Одна суета. От суеты никто не освободит, жизни нет ни плохой, ни хорошей — проскальзывание. Скорость восприятия человека ограничена, в результате смазанность ощущений: приятные, неприятные, все одно. Что ж, на все своя цена. Как говорится, бери что хочешь и плати.

Через час Юрий Иванович вошел в кабинет главного. Они поздоровались, главный спросил:

— Когда будет готов перспективный план?

— Шапку я написал, определил направление… Но не все отделы еще сдали планы.

Главный ткнул в кнопку, и появилась секретарша. Последовало приказание собрать заведующих отделов.

— Планы отделов должны быть сданы… когда, товарищ заместитель главного редактора?

— В среду.

— В среду — на прошлой неделе? Так? Что это такое, кто мне скажет? Разве можно так работать? В рабочее время делают личные дела, треплются в коридорах. Ответственный секретарь распустил машинисток, пятнадцать страниц печатают по два дня. С меня спрашивают — я с вас спрошу. Не садитесь мне на шею. На меня где сядешь, там и слезешь! Отделам сдать планы в понедельник к пятнадцати часам. Особенно продумать темы по нашим главным направлениям: новые производственные отношения, рабочая психология, проблемы профессиональной ориентации. И профессионально-технического образования… Ну, что там еще? Современная организация труда. Свободны, работаем!

Глава четырнадцатая

1

Ей позвонил Ногаев из Москвы. «Веселый лайнер», рассказывал Ногаев, развалился. Цветаевы купили квартиру в Воронеже, живут с дочкой, Гоги меняет свою фамилию на грузинскую, поставил на свою машину клаксон, выпевающий мелодию Нино Рота, и чувствует себя выше прочих, чьи клаксоны выпевают устаревшее «Арриведерчи, Рома». Марик Канторович ездит от Калининградской филармонии, на днях был в Москве. Пишут с Ногаевым композицию для ансамбля миниатюр.

— …Если соберу ансамбль, Гоги позову, — досказал Ногаев и выжидательно замолчал.

— Соберешь, милый, соберешь! — ответила Антонина Сергеевна. — Приезжай, тебя ждут в управлении культуры. Принято решение об организации ансамбля.

Счастливая, легкая, она вышла под весеннее небо. Веселило чувство вернувшейся с весной выносливости, легкости движения. В парикмахерской ножницы и пальцы мастера, румяного старика, его забавная манерность и восторги — Антонина Сергеевна и сама видела, что новая стрижка прелесть, — все волновало, обещало перемены.