И даже когда я смеюсь, я должен плакать…

— Я пока не понял, — говорит Миша. — Не торопите! Я еще ни разу в жизни не видел такого трактора. — Машинное масло капает ему на лицо, и он спрашивает: — А что это за история с гремучей змеей?

Аркадий Николаевич смеется, Ирина тоже, потом он говорит:

— До того, как мы сюда переехали в 1960 году, мы жили в Воскресенске и работали на химкомбинате. Мы делали — не важно, что мы выпускали, но нам приходилось много работать с цианидом натрия, с тщательными мерами предосторожности, конечно, потому что… Вы знаете, что такое цианид натрия?

— Это очень сильный яд, — говорит Миша, лежа под мотором, отвинчивая и завинчивая гайки и никак не находя, в чем же дело. — Цианид натрия — это натриевая соль синильной кислоты. Более известно другое цианистое соединение, цианид калия, цианистый калий.

— Слыхала, дочка! — удивляется Аркадий Николаевич. — Все-то он знает, этот малый!

— Каждый старается заниматься тем, что ему интересно, — говорит Миша. — У нас в ГДР были очень хорошие библиотеки, я там начитался многого обо всем на свете, — говорит он гордо. — Итак, вы работали с цианидом натрия.

— Да, — говорит отец. — Два года. Потом я работал на фармацевтическом заводе. Там мне надо было присматривать за животными.

— Какими животными?

— Подопытными и теми, что необходимы для получения различных лекарств. Там были, кроме всего прочего, гремучие змеи. Они водятся в Северной Америке и Юго-Восточной Азии, мы их там закупаем, разводим и отцеживаем яд для лекарств, в основном, противоядий. Такая вот гремучая змея — это, наверное, самое ядовитое животное из существующих. Человека, укушенного гремучей змеей, можно спасти разве что при помощи очень большой дозы противоядия — это возможно, если только оно сразу оказалось под рукой.

— Ага, — говорит Миша. — И там вас укусила гремучая змея.

— Да, — говорит отец.

— И противоядие спасло вас.

— Нет, — говорит отец. — Противоядие не понадобилось.

— Как же так? — удивляется Миша.

Ирина вмешивается.

— В общем, — говорит она, — человек, которого укусила гремучая змея, обычно быстро умирает в страшных мучениях. В случае с отцом гремучая змея проползла несколько метров и потом умерла в страшных мучениях. А отец остался жив-здоров.

— Вы меня дурачите, — говорит Миша.

— Я вам рассказываю чистую правду, — утверждает Ирина.

— Но как же такое могло быть?

— Да, — приходит ей на помощь отец, — мы сами удивились. Кое-кто из врачей мне это объяснил. Видите ли, Миша, когда я работал на химкомбинате с цианидом натрия, там, несмотря на все меры предосторожности, яд, хотя бы и в мизерных количествах, проникал в мой организм и медленно накапливался в нем. Поскольку это всегда были мизерные количества, я ничего не замечал. Я не болел, но со временем стал невосприимчив к ядам.

— Вот это да! — восклицает Миша.

— Конечно, — говорит Аркадий Николаевич, — в моем организме было довольно много яда. Мне цианид натрия уже ничем не мог повредить, поскольку у меня был иммунитет, понимаете? А вот гремучей змее — повредил. У нее не было иммунитета против цианида натрия, для нее это был совсем новый яд, и он оказался для нее смертельным. Ядовитость гремучей змеи оказалась слабее моей ядовитости. И с тех пор никто просто не решается со мной связываться. Сначала 600 дней в ленинградской блокаде, потом гремучая змея, конечно, здесь, в деревне, слухи быстро распространяются, и я вам скажу, Котиков тоже их распространяет, он не только председатель, но и провокатор. Ирина, наша умница, даже теорию открыла, но это она вам сама расскажет. Но если через десять минут вы не почините это чертов мотор, я вас укушу, Михаил Олегович!

7

Вечером Ирина и Миша сидят на скамейке около своего дома в Димитровке. Стоит тишина, едва шелестит листвой нежный ветерок, небо необыкновенно высокое и усыпано звездами. Они вымылись в крестьянской бане и наслаждаются последним летним теплом. Все остальные тактично сидят дома перед черно-белым телевизором.

Миша рад, что он может посидеть на улице. Самый красивый дом в Димитровке все равно маловат для такого количества людей, мебель старая, Миша спит на диване, из которого выпирают пружины. В доме есть только одна действительно большая комната, которая служит и столовой, и гостиной, и зрительным залом. Отец рассказывал, что даже в самые тяжелые времена, во время войны и после, у матери в русской печи всегда было что-нибудь к столу, — первым делом, щи. Позже, когда стало жить полегче, она каждый день готовила что-нибудь особенное.

На стенах гостиной висят пожелтевшие фотографии родни и друзей, почти никого из них не осталось в живых, большинство погибли в войну. Но портреты, как память об умерших, все еще здесь. Есть несколько пейзажей и угол, где висит икона, там всегда горит лампада, а икона обрамлена вышитыми рушниками. У Ирины комната под самой крышей, она крошечная, но в ней много книг. Этот маленький, слишком маленький дом вызывает у Миши жалость, а еще большую жалость вызывает туалет. Он стоит во дворе, садятся в нем на корточки над дырой в доске, по-немецки это называется — «плюмпсклозет», хотя их давно уже в Германии нет, и каждому ясно, что этот плюмпсклозет, к которому зимой при температуре минус 25 градусов нужно ходить по льду и снегу, ужасно беспокоит Мишу с того самого дня, как он увидел его впервые, потому что его изобретение, — это ведь, это же было бы…

Его эко-клозет — он же биотуалет — абсолютно необходим в Советском Союзе, но придется подождать, Миша знает, здесь нужно иметь терпенье, это все говорят, бесконечное терпенье нужно в этой стране…

— Гремучая змея, — прерывает его размышления Ирина. Из окна глухо доносится звук телевизора, где-то мычит корова. — Да, у меня по этому поводу есть теория!

Что за чудный голос! Такой мягкий и нежный. Что за девушка! Никогда раньше Миша не встречал подобной девушки. Ирина снимает очки с толстыми стеклами и улыбается. Она больше не видит разрухи и нищеты, она видит мир, о котором мечтает, догадывается Миша и просит ее:

— Расскажите, пожалуйста, Ирина!

— Видите ли, Миша, я уже много лет слышу, что война, голод и смерть стоят у порога. Это все, конечно, плохо, и многие говорят, что будет еще хуже, и порой нечего им возразить.

— Но ведь Горбачев, — напоминает Миша.

— Да, — говорит Ирина, — Горбачев. Было бы неразумно ожидать, что уже в следующем году все будет намного лучше, а уж тем более совсем хорошо, благодаря перестройке и гласности. Возможно, будет еще хуже. Может быть, пройдет еще двадцать лет в трудностях, но и вся наша тысячелетняя история не сахар. — Она говорит все громче, и в голосе ее угадывается боль. — Всякий раз, когда я слышу Горбачева по радио или вижу по телевидению, всякий раз, когда читаю то, что им написано, я вспоминаю о том, что моего отца укусила гремучая змея. Она умерла оттого, что в нем оказалось очень много яда.

Миша смотрит на нее, ее лицо так близко, что он чувствует ее дыхание.

— Но не только в отце столько яда, Миша, не только в нем. Во всех нас. И в Горбачеве! И видите, он это понял, он знает, что все ужасы прошлого и настоящего, все подлости и предательства, беды и позор очередей перед каждым продовольственным магазином всех нас постепенно, маленькими дозами наполнили огромным количеством яда, так, что мы хотя и не погибли, но стали невосприимчивыми.

— Ах, Ирина…

— Но этот яд может очень сильно подействовать, и притом как защита, против нового позора и новой несправедливости, против новых ужасов и нового страха. На наших душах наросли мозоли, да, душевные мозоли. Жизнь должна придумать что-то совершенно особенное, какое-то сатанинское ухищрение, чтобы нас испугать, и нас придется трижды убивать, чтобы мы умерли.