И даже небо было нашим

Я инстинктивно повернулась к тому месту, где Берн и Томмазо лежали на скалах во время праздника. Сейчас там никого не было. Чуть подальше, за колючей проволокой, на пустыре, высилась башня. Кажется, в зарослях крапивы возился какой-то зверек.

– А девушка?

Никола впился в меня взглядом, очевидно пытаясь угадать, многое ли мне известно. И я поняла: он не заговорил бы на эту тему, если бы это не сделала я сама. Он покачал головой, словно ему нечего было добавить от себя.

– Кто она?

Поднеся ко рту стакан, Никола заметил, что там пусто. Он казался растерянным. Наверное, представлял себе этот вечер совсем иначе: я это понимала, но мне было все равно. Я подтолкнула к нему свое пиво, к которому едва притронулась, и он поблагодарил меня кивком.

– Я видел ее всего несколько раз, ведь я теперь живу в Бари. У нее были проблемы с деньгами и… возможно, с наркотиками. Когда она забеременела, Чезаре согласился приютить ее на ферме. Ей было больше некуда идти.

Он прикинул, какое впечатление произвели на меня его слова. Я старалась оставаться бесстрастной, но думала о кусках мыла, превращенных в контейнеры для гашиша, и о том, какой глупой выглядела эта затея сейчас, когда события опередили меня.

Затем Никола произнес:

– У нее было странное имя. Виолалибера.

Мне показалось, что я падаю навзничь, и я ухватилась за скамейку.

– Виолалибера, – повторила я.

– Она… – он осекся.

Я была ошеломлена и, наверное, сильно побледнела.

– Что «она»?

Никола протянул свою ручищу к моему лицу, откинул волосы со лба и погладил щеку с нежностью, какой я от него не ожидала.

– Ничего. Я очень тебе сочувствую.

– Я хочу домой.

– Прямо сейчас?

– Да, сейчас.

– Как хочешь.

Однако прежде чем мы собрались уходить, прошло еще несколько минут. Скало никак не наполнялся. Девушка, продававшая пиво, стояла со скучающим видом, облокотившись на окошко своего фургона. Мы с ней долго глядели друг на друга через плечо Николы, пока она не уставилась на меня, словно спрашивая: какого черта ты пялишься?

На следующее утро я сказала папе, что собираюсь вернуться в Турин. Он спросил почему, как будто не знал причину. А я наврала, что хочу подготовиться к началу нового учебного года вместе с Лудовикой (которая на самом деле уехала с женихом в Форментеру), как будто рассчитывала, что он мне поверит. Папа сказал, что это даже не обсуждается: он не позволит мне несколько часов ехать одной на поезде; но позже бабушка, очевидно, уговорила его, потому что за обедом он объявил: вечером едем за билетом.

Когда я вспоминаю об этом сегодня, то думаю: лучше бы отец тогда поступил иначе, заставил бы меня сесть в машину и повез бы куда-нибудь далеко, на пляж в Кампомарино, а потом – ужинать на террасе в Галлиполи. Это не заменило бы мне пляж и ужин с Берном и все же позволило бы развеяться, предотвратило бы то, что случилось потом. Но после обеда он пошел к себе прилечь. А в пять часов мы с ним поехали на станцию и купили билет на ночной экспресс до Турина, на вечер следующего дня.

Я уложила вещи. Время от времени накатывала тошнота, приходилось садиться и делать глубокие вдохи. Я разозлилась на Розу за то, что она засунула в стиральную машину джинсы, которые я собиралась, а теперь не смогла бы взять с собой в Турин. Через час, выстиранные и поглаженные, они лежали на кровати рядом с чемоданом.

Утром я видела, как Козимо и Роза уехали на машине. Не помню, возникла ли у меня эта идея в один миг, или медленно созрела тоскливой бессонной ночью, но я залезла в ящик, где бабушка держала запасные ключи, и взяла ключ от сторожки. Там я достала со шкафа банку с красным долгоносиком. Потом села на велик и так быстро, как только могла, понеслась на ферму.

Чезаре стоял на коленях возле ямы с нечистотами и с чем-то там возился. На нем были высокие резиновые сапоги и длинные перчатки. Ему помогал Яннис, который стоял рядом и держался за торчавшую из земли жердь. От ямы исходила омерзительная вонь.

Я сунула банку с жуком под нос Чезаре и спросила:

– И ему тоже? И этому паразиту тоже надо устроить похороны?

Чезаре изумленно уставился на меня.

– Ну, так как? – не отставала я. – У него тоже должна быть душа, верно? Надо его похоронить.

Чезаре медленно поднялся на ноги, снял перчатки.

– Ну конечно, Тереза, – негромко сказал он.

Я потребовала, чтобы собрались все, в том числе Флориана и Никола. Чезаре выкопал указательным пальцем крошечную ямку и положил в нее жука. Он прочитал псалом: «Все дни наши прошли во гневе Твоем, мы теряем лета наши, как звук». Потом Флориана что-то спела без гитары. От ее беззащитного голоса у меня подступили к глазам слезы. Ямку прикрыли землей, и в это самое мгновение я сказала себе: хватит, больше я не допущу, чтобы мысль о Берне изводила меня.

Потом мы с Николой шли через поля, и оба долго молчали.

– Я уезжаю, – сказала я наконец. – Думаю, больше не приеду в Специале.

Я не знала, стоит ли говорить эти слова, они казались мне слишком жестокими; и все же добавила: – Мне здесь делать нечего.

Мы шли вдоль стены с наполовину осыпавшейся штукатуркой. Я остановилась у цветка каперса, который распустился в одной из щелей. Сорвала его, минуту-другую повертела в руках, потом бросила на землю.

Мы перешли через цепь холмов и неожиданно оказались у зарослей.

– Зачем мы сюда пришли? – спросила я у Николы.

Он подошел к краю небольшой рощицы. Положил руку на ствол оливы. Затем взглянул на землю – не в точности на то место, где лежали я и Берн, а чуть правее.

– Я спросила, зачем мы пришли сюда, – повторила я. От волнения у меня сжималось горло.

– Берн и Томмазо были для меня как братья, – сказал он. – Ты знала об этом? Может, они двое и были сиамскими близнецами, но тем не менее я был их братом.

– И что?

– Мы все делили на троих, – он поднял глаза на меня. – Все-все.

И девушка у вас тоже была на троих, подумала я. Виолалибера.

– Мне скоро на поезд.

– Но тебя Берн не захотел делить ни с кем. Сказал: она – только моя, и разговор окончен.

Он пригладил волосы. Вода в ручье бежала с негромким журчанием, никто не знал, где она пробивается из-под земли, а где опять уходит под землю. Я повернулась и торопливо зашагала к ферме. Никола и не подумал следовать за мной.

Отойдя на порядочное расстояние, я обернулась: он стоял все в той же позе, опустив одну руку, а другой опираясь о дерево; словно подсматривал за призраками, моим и Берна, слившимися в объятии, или призраками Берна и Виолалиберы, Томмазо и себя самого – каждого, кто лежал на этой земле, которую я, дурочка, считала только своей.

Я прошла между вековыми оливковыми деревьями, с серыми расщепленными, изглоданными ветром стволами. Узнала круглое детское личико, нарисованное узелками на коре одного из них. С тех пор, как я разглядела это лицо и показала его Берну, оно изменилось. Ствол неприметно изогнулся, и от этого лицо деформировалось, один глаз закрылся, а рот скривился в злой гримасе, – казалось, оно смеется надо мной.

В поезде у меня оказалось центральное место в купе на шестерых. На диванчике напротив лежал мужчина, завернувшись в жесткое серое одеяло с эмблемой железнодорожной компании. Несколько часов он пролежал неподвижно, но, когда я в очередной раз очнулась от короткого беспокойного сна, – было три или четыре часа утра, снаружи тьма непроглядная, – его уже не было.