И это взойдёт

– Совсем с глузду съехали! – я сбавила громкость и перестала дергаться, так что охранник посчитал возможным отпустить меня, но все еще держался поблизости, готовый каждую секунду подскочить и нейтрализовать.

– Вы сами признались, что у вас нет ни мужа, ни детей, ни родителей, ни богатства. Никого и ничего! – поморщилась Марина. – Так что не заливайте про свою прекрасную потерянную жизнь.

– Зато у вас муж и богатство. И вижу, вы счастливы до истерики. Что-то без меня, такой разнесчастной, прямо жизни вам нет в ваших кущах!

– Вам здесь будет очень хорошо. Вы создадите свой самый лучший сад. Настоящий рай. И сами не захотите отсюда уходить. Профессионал вы, в конце концов, или где? Или только в фейсбуках писать умеете? – кажется, это я уже слышала. Ага, ага.

– Жирная скотина! Гореть тебе в аду!

– Заканчивайте уже с оскорблениями, заклинило вас, что ли? – Марина вздрогнула и встала. Кажется, сильнее всего ее обидело слово «жирная». – Приступайте к работе. Вам тут не дом отдыха. Думаете, с вами бесконечно будут цацкаться?

Она вышла из зала. А я осталась сидеть и смотреть на матримониальный фарс по Первому каналу.

Флора. Три горошины

Ситуация выглядела безвыходной. Но раскисать я не собиралась – уже случалось попадать в переделки и похуже. Жизнь научила меня никогда не опускать лапки и бороться за себя до конца. Однажды, лет пятнадцать назад, положение мое уже было так отчаянно, что я даже собиралась покончить с собой. Однако, как видите, жива.

Сейчас, когда мне хотелось рыдать, воспоминания о давних событиях придавали сил и внушали надежду, что все еще может как-нибудь чудесным образом разрешиться.

Это произошло в 1997 году, в самом начале моей карьеры ландшафтного дизайнера… Я как раз вернулась со встречи с первыми в моей жизни заказчиками. Вошла в свою комнату на двенадцатом этаже. Ну как «в свою»? Кроме меня в ней жили еще три провинциальные девчонки, и принадлежала она столичному пединституту, где я оканчивала второй курс, готовясь в преподавательницы русского языка и литературы. Я метнулась в свой угол, отгороженный книжным шкафом и занавесками.

Подошла к окну и открыла створку. Взобралась на письменный стол, стоявший рядом. Столешница пошатывалась, как бы поторапливая: прыгай скорее. Я «зависла»: всерьез обдумывала, с какой же ноги лучше шагать в небытие – с левой или с правой? День погожий, апрельский, но какой-то лихорадочный, безрадостный. Солнечный свет, резкий, как от прожектора, слепил глаза. Снег лишь местами плешивел на коричневых, в месиво изъезженных газонах. Люди в черных куртках и пальто бежали по улице с потертыми полиэтиленовыми пакетами в руках – хмурые, озабоченные, напряженные, они сталкивались друг с другом и неловко перепрыгивали через грязные лужи. День этот был ужасен. Совершенно очевидно, что дальше может стать только хуже. Подходящий день, чтобы умереть.

Я вглядывалась в унылый, изрытый ямами асфальт, представляя, в каком именно месте упадет и гаденько разлепешится мое тело. И тут обнаружила, что под окном совершилась ужаснейшая банальность – столкнулись два автомобиля. К ним уже примчалась скорая, суетились люди в белых и голубых одеждах. И я ощутила, что сцена безвозвратно испорчена этим чужим несчастьем. Прыгать из окна на стоящую внизу скорую – это уж чересчур позерский поступок. Самоубийство должно быть личным «праздником», и главный герой на этот день полагается один.

Я отвела взгляд от пропасти и лишь теперь увидела на подоконнике лоток из-под маргарина и в нем три зеленых росточка. Третий! Пробился! Это было настоящим чудом. Третий росточек заставил меня спрыгнуть с окна, разрыдаться и истерически захохотать, сквозь слезы глядя на тщедушный стебель…

Подождите записывать меня в сумасшедшие. Сейчас я объясню, почему какой-то там проросший горошек заставил меня трепетать от счастья. Все дело в том, что теперь их, проросших, в горшочке было именно три!

Они попали ко мне случайно. «Волшебный горох» – было написано на конверте, внутри которого веселой погремушкой болтались три горошинки. Его мне вручили на рынке как комплимент за покупку зелени. Еще на конверте было написано: «Загадай желание и посади эти горошинки. Если все три взойдут, твое желание сбудется». Конечно, я понимала – это лишь рекламная шуточка, но… у меня было желание! И не одно! Прямо скажем, единственное, что у меня тогда имелось, – это желания. А еще зачаточное образование и первая всепоглощающая платоническая влюбленность. Ни денег, ни жилья, ни работы, ни мужика, ни перспектив.

Я побросала горошинки в пластмассовый лоток из-под маргарина Rama, наполненный землей, и выставила драгоценность на подоконник. Принялась следить за посадками с той неистовостью, с которой только и можно схватиться за последнюю бессмысленную надежду. Горошинки оказались насмешницами: из земли проклюнулись лишь два росточка. Третий же совершенно не хотел высовываться!

Соседки тоже то и дело как бы невзначай заглядывали в мой выгороженный угол и всматривались в лоточек из-под Rama, но ничего не говорили. Не хотели выносить окончательный вердикт: обломайся! Потому что все жительницы нашей комнаты отличались повышенной деликатностью. Например, если кто-то из четырех привозил из дома настоящие продукты и принимался варить курицу, жарить картошечку или (неслыханно!) котлетки, то все остальные очень вежливо и предусмотрительно выходили в коридор и садились у окна курить, уткнувшись в бессмертные литературные произведения. И возвращались к себе минут через сорок, когда запах еды успевал выветриться: кулинарка дня учтиво проветривала помещение, закончив трапезу.

Все остальное время мы ели одно и то же: рис с маргарином, гречку с маргарином, макароны с маргарином. Мясо, фрукты, настоящее сливочное масло и сладости были нам не по карману.

Мама рассказывала, что в годы ее молодости, когда она училась в пединституте, девочки в общежитии тоже привозили из дома продукты. Но тогда они все садились за общий стол и съедали припасы коллективно. В наше время так поступать уже было не принято. Но зато было принято деликатно отворачиваться как от чужих пиршеств, так и от чужих катастроф.

Что же за желание я загадала, сея горох? Наверное, более трезвомыслящий и взрослый человек на моем месте пожелал бы что-нибудь вроде достатка или даже богатства (ведь я была так бедна, что порой приходилось воровать еду в супермаркете, просто чтобы не падать в голодные обмороки). Но мне было всего восемнадцать и больше, чем хлеба, хотелось любви. Взаимной. Половина задачи была решена: сама я уже втюрилась в офигенно красивого парня с длинными музыкальными пальцами, бесконечно добрыми глазами и постоянной тихой улыбкой на лице. Не то чтобы ему все нравилось – просто его ничто не возмущало. Такая спокойная понимающая улыбка бывает у очень сильных и надежных людей, которые знают, что справятся со всем, что бы ни случилось. Если бы рядом оказались подсолнухи, то они крутили бы головками, следуя за ним, а не за солнцем. Еще у Егора были длинные, как у девчонки, ресницы. И я загадала: «Чтобы он признался мне в любви».

В этой мечте вообще-то не было ничего сверхъестественного. Я чувствовала, что нравлюсь ему. Мы подолгу болтали, ходили на каток. Он играл для меня на гитаре. А однажды снял со стены кафешки картину, которая мне понравилась, выкупил и подарил. И если влюбляться, то именно в такого: умного, яркого, сильного и доброго, чистого.

Проблема была одна: я невероятно его стеснялась. Не знаю, чего было больше в этой парализующей застенчивости: нормальной девичьей неопытности и скромности или же отвратительной стыдливости нищенки. Не то чтобы он был богач. Отнюдь. Но все-таки гораздо более благополучен, чем я. Он считал себя «на мели», когда не мог купить пакет травки к вечеринке. А я – когда перескакивала через турникеты в метро, чтобы не платить за проезд, и дня по два ничего не ела. Такой сюжет с материальным неравенством в моей жизни появился в первый раз. Никогда прежде я не чувствовала себя заметно беднее, чем кто-то. В нашей деревне у всех был примерно один уровень жизни. Невысокий, но это не унижало – ведь так жили все. Богачи и богатство казались выдумкой, пережитком из дореволюционных романов.