И на Солнце бывает Весна

6

Карл Леонович жил в тёмной каморке, и на фоне заката в единственном узком окне кружились пылинки. Оглядевшись в этом маленьком пространстве, я подумал - куда бы положить книги? Опустил ношу на пол рядом со стоящим на кирпичах матрацем. Высвободив пальцы от бечевки, почувствовал облегчение, поднёс раскрасневшуюся ладонь к губам. Карл Леонович смутился:

– Простите, что заставил вас так потрудиться. Я не знаю, как и отблагодарить. Могу ли угостить чаем?

– Нет, я пойду, - ответил я, но Карл Леонович остановил меня.

– Ни в коем случае! Поверьте, я угощу вас, Коленька, особенным чаем, - в его глазах я прочёл искреннюю просьбу остаться.
– Побыв немного ещё и составив мне кампанию, вы доставите истинное удовольствие! Я мигом сбегаю к Наденьке!
– и, не выслушав мой повторный отказ, он закрыл дверь.

Я сел на низкий табурет, положив на колени журналы "Наши достижения". Только теперь глаза привыкли к полумраку, и я увидел, что вся комната завалена книгами и папками, а в углу стоит громоздкая подзорная труба.

Кто же этот странный человек?

Мне подумалось, что каждый из потертых томов хранил древние, утерянные миром знания, и Карл Леонович - последний на земле алхимик, он собирал их в своей тайной лаборатории и по крупицам сшивал лоскуты прошлого, чтобы однажды пролить свет, выдать из этой душной кельи великую истину. И, как потом выяснилось, я был прав - пожилой немец действительно заглядывал из этого чулана в неведомые дали.

Старик вернулся довольно быстро. Из носика алюминиевого чайника шёл пар, и комнату наполнил странный, приторно-сладкий аптечный запах.

– Я очень люблю заваривать ягодки калины, - говорил он, разливая по железным кружкам.
– Удивительное растение. Вы слышали про Калинов мост?

– Это сказка, в смысле?

– Да. Я давно открыл для себя удивительный, глубокий мир русских песен, сказок и понял, что славянские народы ещё в древности владели знаниями многих тайн космоса и мироустройства. Калина - от слова раскалить, я понял так, что мост в том предании был горящим, и ягоды калины по осени горят в лесу, как последний предзимний закат...

Я не очень понял, зачем это было сказано, но слова мне запомнились. Наступила пауза, и я взял кружку, поднес к губам, но тут же обжегся и поставил обратно. Я никогда раньше не пользовался железной посудой. Заметив мое замешательство, немец улыбнулся:

– А это просто физика, мальчик мой, замечательная наука! Металл ведь отлично передает жар этого напитка! Я люблю пить из таких кружек, чтобы обжигаться калиновым огнём!

Любой другой на моём месте мог бы подумать, что старик не в себе. Но я понимал, что его надо научиться понимать:

– Вы ученый?
– спросил я, глядя на старую подзорную трубу.

– Не знаю, как лучше ответить, Коленька, - он помолчал.
– Ученые бывают разные, некоторые люди, относящиеся к ним, вызывают у меня восторг и желание прислушаться к их мыслям, но немало и тех, кто имеет высокие степени и награды, при этом суждения их лженаучны и вредны.

– Так значит, вы просто так читаете, занимаетесь, интересуетесь? Из любопытства то есть?
– спросил я и подумал, что задаю много вопросов, словно и вечером я остаюсь корреспондентом на работе. Видимо, это уже вошло в привычку.

– Нет, не только, я ещё и пишу сам. И довольно много пишу.

Я ждал продолжения мысли, но Карл Леонович спросил:

– А вы любите науки, Коленька?

– Честно сказать, в школе легко давались литература, история, языки. А вот когда изучали науки точные и естественные, меня они как-то не интересовали вовсе, - старик располагал к простому и откровенному разговору.
– Скажем так, яблоко упало на голову Ньютону, знаете?

Он тихо засмеялся.

– Так вот, на уроке все обсуждали, какой закон он открыл, а я, услышав эту историю, задумался больше, а съел ли он яблоко потом, или нет?

Карл Леонович сказал:

– У вас особый склад ума, это сразу видно. А познание точных и естественных наук зависит от того, кто и как учит. Нет человека, который не смог бы постичь их, был бы талантливый педагог.

Он пил розоватый чай, морщась от удовольствия и прихлёбывая:

– Да, я собираю познания, и у меня много книг. Но они нужны мне не сами по себе, а только для того, чтобы получить дополнительные знания, факты для моей теории космогенеза.

– Простите, не понял...

– Развития космоса, планеообразования. Я работаю точно по такому же принципу, как, скажем, многие писатели. Когда они пишут исторический роман, то читают не всё подряд, а отбирают именно те крупицы, которые нужны им для конкретного сюжета.

– Ну, у вас здесь собраны не крупицы, а целая библиотека, которой позавидовал бы мой отец!

– Бросьте, что стоят все эти знания, и даже то, что пытаюсь понять я, по сравнению с законами космоса!
– он привстал.
– Если хотите, я расскажу вам.

Я кивнул, но готовился к долгому и малоинтересному рассказу, в котором я, скорее всего, не пойму и слова.

– Так вот, Коленька, - он достал из-под матраца несколько увесистых папок.
– Это мои главные труды.

Названия были выведены аккуратными буквами. Причем как на русском, так на и немецком языках. Первая папка была тоньше других: "Теория атома".

– Я создал модель атома, отличную от предложенной Нильсом Бором, - пояснил он.
– В его модели много недостатков: она не объясняет интенсивность спектральных линий, справедлива только для водородоподобных атомов и не работает для атомов, следующих за ним в таблице Менделеева. Моя же теория основана на более общих и непротиворечивых исходных положениях.

Я пролистнул желтые листы, однако содержание не захватило меня, а больше поразила аккуратность почерка, длинные вереницы формул, рисунков и пояснений к ним. Также стало ясно, что работа выполнена на двух языках. Ни единой помарки, исправления, ни одной косой линии в чертежах - вот она, немецкая аккуратность.

Вторая папка называлась: "Новая космогоническая теория". Карл Леонович, понимая моё замешательство, сказал:

– Вы, Коленька, наверное, думаете, что мои измышления сложны для понимания, но я смогу объяснить главную идею, как говорится, на пальцах. Вот смотрите, - он отодвинул чашки, достал лист бумаги, нашел огрызок карандаша, и стал рисовать Солнечную систему. Но спросил неожиданно: