И на Солнце бывает Весна

Или верил?

Я ужаснулся, подумав, что, может быть, его уже и нет на земле, и он навеки отправился к Солнцу и нежится там в лучах Весны! Только там есть место для таких, как он, стремящихся к истине, миру, свету. Он верил в объединение всех людей по принципам просвещенного братства и отказа от насилия, верил в дружбу и знал ей цену...

Бедный Карл Леонович...

Он мечтал объединить человечество, примирить и избавить от войны, но все - и даже те, кто жил рядом, кто обращался к нему за помощью, отвернулись, прокляли и отреклись...

Я перевернулся и, медленно загребая, поплыл на спине. Жмурился. Какое же оно огромное, теплое, хорошее - Солнце! Любящее, сказал бы старик-философ, и согревающее всех, нищих и хозяев жизни, атеистов и гонимых священников, праведников и убийц. Всех любит одинаково. Хотя всё относительно. Чем ближе ты стремишься к Солнцу, идешь его путем, тем быстрее сгораешь. Вот и Эрдман...

Да что такое, в конце концов?! Я вновь греб на животе, стремясь к берегу. С чего я взял, что его больше нет? Глупости. И что происходит? Может, я смотрю дурной, до неприличия затянувшийся сон, и вот-вот очнусь в своей комнате, умоюсь, пойду уже наяву и застану старика в его каморке?

Поднялся ветер, и набежавшие волны накрывали меня, и, захлебываясь, я понимал, что бред, творящийся со мной - реальность.

– Господи, если Ты слышишь меня, прости!
– опять крикнул я. Солнце зашло, небо потемнело, словно его закрыли тысячи ворон, ветер усилил холодное дыхание. Как такое могло быть? Паника охватила меня - не было сил сопротивляться поднявшейся против меня стихии. Теперь, когда пишу, вспоминаю и ужасаюсь: неужели эта свистопляска творилась со мной, мягким, сытым мальчиком, не знавшим тревог, голода, страхов? Где, как и почему я очутился? Я слышал далекое пение, словно сотни монахов собрались вокруг туч и гудели надо мной. И этот зов будил меня, давал силы.

– Раз-два-три!
– плыл я, ритмично считая каждое усилие, стараясь держать ровно ноги, всё время тянувшие ко дну. Я ушел под воду, и, с трудом поднявшись, услышал звон, похожий на колокола, словно провалился во времени, и теперь греб по старинному Воронежу. Кружились с криками птицы, слышался запах далеких костров, как будто плотники прервали работу на верфях и теперь варили сливную кашу. Хоть бы это оказалось правдой - выйти на берег, ступать, оставляя мокрые следы, к кострам, сидеть среди бородатых людей и не чувствовать себя чужим, навеки остаться в Петровской эпохе, раствориться там случайной былинкой, строить с ними русский флот...

Я обнял липкую, пахнущую водорослями сваю мостика, отдышался. Рядом был лодочный причал - нет, не старинный, а привычный, одинокий и пустой. Дрожа, я вышел из воды и побрел искать одежду - течение отнесло меня шагов на пятьсот. Дойдя и с трудом натягивая на мокрое тело рубаху, краем глаза я заметил небольшую толпу, что собралась поодаль на улице. И хотя зрение меня всегда подводило, но по белой форме и синим фуражкам с блестящими на солнце лакированными козырьками и алыми звездами понял: моим заплывом весьма заинтересовались. С милиционерами стояли и две мои несостоявшиеся подруги и еще какие-то серые фигуры.

Я не обращал на них внимания - пусть смотрят, мне не жалко. Снял и выжал трусы. Захотелось помахать ими над головой, как пиратским флагом, но решил, что хватит дурачиться. Брюки и рубаху натягивал долго, надеясь, что "зрителям" надоест меня наблюдать. Но, натянув с хлюпаньем туфли, понял - нет, люди стоят там же, словно молчаливые судьи. Ну, раз так, пойду сдаваться. Я поднимался вверх по склону, срывая траву, одуванчики, пучки молодой полыни. С этим букетом и подошел к девушке с черными косами. Конечно же, она отпрянула, и подруга вышла наперед, заслонила ее грудью. Но, оценив мою решимость, обе спрятались за спинами сержантов рабоче-крестьянской милиции. Строгие ребята, они были примерно моего возраста, молчали, не сводя глаз.

– Купаться запрещено, что ли? Не понимаю!
– моя реплика не получила ответа.

Раз так, подумал я, и стойте дальше, а я пойду... Но, сделав лишь шаг в сторону, служители закона взяли меня под руки, как в клещи. Малейшая попытка вырваться или закричать оборачивалась мне дикой болью в плечевых суставах.

– За что?
– только и простонал я.

Все обернулись - на скорости круто входя в поворот, выбрасывая из-под колес камни, к нам с ревом рвалась черная "эмка". Увидев ее, люди шарахнулись в разные стороны, будто испуганные курицы, и лишь милиционеры твердо уперлись хромовыми сапогами и ломали мне руки. Когда задняя дверь "воронка" открыла черный рот, они грубо затолкали меня в салон. Потирая от боли плечо, я посмотрел в окно - сержанты милиции стояли вытянутые, отдавая честь. Мой озноб перешел в лихорадочную дрожь, и я поджал колени, боясь пошевелиться. Я нашел силы посмотреть, кто был на передних сиденьях и замер, увидев идеально выбритый затылок высокого человека во френче. Эта голова с малюсенькими ушами идеально напоминала яйцо, гладкости которого мешали лишь складки кожи на шее.

Автомобиль тронулся плавно, но быстро набрал скорость - я едва успел проводить глазами девушек, что семенили по улице, прижавшись друг к другу, как запуганные котята. Я осмотрелся. Внутри машина была обита бархатной тканью темно-малинового цвета, в сочетании с черным он казался пафосным и траурным, будто с улицы меня опустили в Мавзолей.

Водитель "эмки" был точно в таком же френче, как и его яйцеголовый спутник. Он управлял машиной с уверенной холодностью, но гнал так, словно не знал, где находятся тормоза и зачем вообще они предусмотрены. Мои незваные провожатые всю дорогу молчали и ни разу не обернулись. Я порывался спросить, но знал, что голос мой сорвется в крик, и потому сдавливал рот и уши. На перекрестке с Плехановской дорогу переходили пионеры, и мы остановились. Их шеренга замерла на миг, ребята смотрели на фары "эмки", будто заглядывали в глаза черному монстру. И вновь внутри прозвучал голос, только теперь он был усталый, словно потерял надежду: "Беги скорее, укройся, где сможешь". Дрожащей рукой я старался нащупать ручку. Эти двое впереди не могли меня видеть, мотор шумно гудел, так что у меня было время выпрыгнуть, увильнуть и запутать следы - эти дворы я отлично знал с самого детства.

Никакой ручки в автомобиле не было - дверь была гладкой, открывалась лишь изнутри... Я раскусил губу и, не в силах удержать слез, сосал теплую солоноватую кровь. Толпа пионеров, словно гусиный выводок, прошли мимо окна. Они смеялись, кричали, щипали друг друга. Семенили тонкими ножками, я видел на расстоянии вытянутой руки их скрепленные зажимами с надписями "Всегда готов!" алые галстуки, но... между нами была пропасть. "Эмка" повернула направо, но скорости не набирала. Значит, везут домой, промелькнула догадка. Но зачем? Может, все не так плохо - просто отец послал за мной.

Только когда остановились в нашем дворе, яйцеголовый обернулся, пошевелил коротко стрижеными усиками, и, толкнув локтем дверь, надел на голову-яйцо красно-синюю фуражку и вышел. Он был в синих галифе, кителе болотного цвета. Дверь открылась, и водитель, который успел за пару секунд выйти, обойти машину, уже грубо поднимал меня холодной рукой:

– Не вздумай бежать!
– сказал яйцеголовый. Водитель отошел, положив ладонь на кобуру.
– При побеге будем стрелять.

– За то, что я плавал в речке - за это стрелять?

– Нет, не за это, - сказал яйцеголовый, и я разглядел один ромб в петлицах, правда, вовсе не знал их значения и не понимал, кто передо мной. Звучал голос так, словно вода била сверху по оцинкованному ведру.
– А вот что за рыба ты, и в какой мутной речке плаваешь - разберемся.

– Да вы что, это какая-то ошибка! Да я сын Звягинцева, прославленного радиоинж...

– Мы знаем, кто ты. Живо шагай!

Водитель подтолкнул меня в спину. Я хотел сказать, что знаю, где живу, и лишний раз не надо... но снова получил тычок. В горле скопился комок, я пытался проглотить или выплюнуть, но от бессилия только сильнее кашлял и дрожал, пытаясь отогнать страх. Я знал, что ни в чем не виноват, произошла ошибка, и с этим недоразумением удастся быстро разобраться. Надо успокоиться, и только подумал об этом - начал икать. Что думали мои спутники - остается догадываться. Но, с каждым шагом по бетонной лестнице голова яснела, и от этого становилось лишь страшнее - что за сила побудила меня броситься в реку, шуметь, думать о каких-то высших силах? Неужели всё, что творится сегодня, это безумие происходит не с кем-нибудь, а со мной?