И нитка, втрое скрученная...

Вот целая толпа африканцев и цветных, мужчин и женщин, ждущих под дождем, когда полицейские их усадят и увезут. Многих взяли потому, что у них не оказалось документов, у других документы были не в порядке — отсутствие штампа могло перевернуть всю жизнь. У третьих обнаружили даггу, другие оказали противодействие пришедшей с обыском полиции. И, наконец, последняя группа — их застали за незаконной торговлей спиртным.

Чарли увидел среди них тетушку Мину. Она препиралась с офицером, кричала на него и размахивала мокрым зонтом, от которого он то и дело со смехом пятился назад. Толстая и черная, как дуб, тетушка Мина негодовала:

— Так и знайте, капитан, мне до всего это го, о чем вы говорите, дела нет. Но почему это я должна мокнуть под дождем, вот что я желаю знать?!

Офицер смеялся. Он был самоуверенно весел и находил эту старую толстуху забавной. Ему уже приходилось иметь с ней дело. Он сказал, смеясь:

— Не кипятись, Мина. Мы предоставим тебе отдельную полицейскую машину. Там тебе будет сухо и уютно. А потом отдельную камеру, будешь греться в ней до самого суда.

Тетушка Мина ткнула в него зонтом. Дождь и ветер доконали ее зонт, осталась только ручка, черный лоскут и несколько грозно топорщившихся спиц, напоминающих какое-то небывалое средневековое орудие пыток. Офицер попятился — чего доброго, выколет глаза старуха.

— Не боюсь я вашего суда, полковник. Я семь штрафов уплатила и еще семь могу уплатить. Да! Вы мне только скажите — почему вы это затеяли в такой дождь, а? Объясните. — Она наседала на него, как старый африканский буйвол.

Задержанные смеялись, но нервничали. Офицер покачал головой и со смехом сказал:

— Ну ладно, ладно, Мина.

Дождь все еще лил, но не так сильно. Чарли Паулс стоял в полутьме, на краю зарева автомобильных фар, и наблюдал за происходящим. Дождь струйками стекал с его желтого плаща, капал с кепки. Полицейские пересчитывали задержанных, рассаживали их по машинам, кричали, размахивали фонариками и дубинками.

Вдруг кто-то отрывисто произнес:

— А ты чего здесь стоишь, приятель? Чарли оглянулся и увидел полицейского.

Под сверкающим козырьком форменной фуражки глаза его были мертвы, как потухшие угли, в его светлых усах застыли жемчужины дождевых капель.

— Тебе здесь что надо, парень?

— Ничего, смотрю, — ответил Чарли и вдруг злорадно ухмыльнулся полицейскому, широко растягивая губы под мокрой щетиной.

— Убирайся, — сказал полицейский. — Иди домой. Ну, раз, два.

Что-то закипело в душе Чарли, и он спокойно сказал:

— Я только смотрю. Когда твоих упекают в тюрьму, разве нельзя смотреть?

— А-а, — произнес полицейский, и его усы задвигались. — Ты злостный, оказывается? — Его рука потянулась к наручникам на поясе, а спрятанные в тени глаза не отрывались от Чарли.

Голос Чарли прозвучал грубо.

— Да, злостный. Ну и что?

— Бьюсь об заклад, что ты один из этих коммунистических подстрекателей. Я тебе покажу.

Чарли усмехнулся грубо и оскорбительно. Его глаза следили за движениями рук полицейского. Это были большие красные руки, цвета сырой ветчины. Полицейский отцепил наручники, чуть-чуть повернул голову, чтобы подозвать кого-нибудь на подмогу, и в это мгновение Чарли вдруг ударил его в подставленную челюсть.

Это был тяжелый, резкий удар, в который Чарли вложил весь свой вес, ноги полицейского оторвались от земли, и он плюхнулся спиной в грязь с глухим хлюпающим стуком, точно упал с большой высоты. И тогда Чарли бросился бежать, перепрыгнув через дрыгающие ноги в защитных брюках, устремляясь в темноту.

Полицейский заорал ему вслед, крик подхватил хор голосов. Кто-то, хлюпая, топал по глине — сбегались, крича, полицейские. Но Чарли уже мелькал в темноте неясным пятном, петляя, как гончий пес.

Один из полицейских поднял пистолет и выстрелил. Выстрел в шуме дождя прозвучал, как-то вяло и глухо, и пламя вспышки пронзило на секунду огни фар, а эхо разнеслось вокруг и откликнулось где-то среди хижин.

Но Чарли уже скрылся в джунглях локации. Он свернул в сторону, перелез через невысокий железный забор и присел за ним. Он знал, что если бежать, то рано или поздно наткнешься на других полицейских, обыскивающих локацию. Он сел прямо в глину под дождем, чтобы отдышаться. Он думал. Отличный был удар, лучший удар в его жизни. И тогда он начал смеяться. Он смеялся беззвучно, и его тело сотрясалось под желтым клеенчатым плащом.

Он был далеко и не видел, как в светлый круг от фар полицейские ввели его брата Рональда.

23

Рональд как раз собирался сойти с усыпанной опавшими листьями обочины на шоссе, куда забрел в своих одиноких ночных странствиях, как вдруг увидел Сюзи Мейер: освещенная водянистым светом фонаря, она вышла из-под навеса перед гаражом Джорджа Мостерта. Он вздрогнул и остановился под деревом, с которого лило хуже, чем с неба; девушка переходила через дорогу. Черная, бессмысленная злоба вонзила в него свои острые когти, и он заторопился вдоль шоссе, чтобы перехватить Сюзи. Дождь хлынул с новой силой, он падал отвесными струями, но Рональд не чувствовал холода — в сердце его кипела горячая ярость.

Девушка кое-как съехала с глинистой насыпи и пошла по тропинке, сгорбившись под дождем, — голова, повязанная вымокшей косынкой, втянута в плечи, купленное на барахолке пальто с вытертым воротником распахивалось на каждом шагу, открывая яркое дешевое платье.

Сюзи испуганно вскрикнула и отпрянула в сторону, но тут же узнала это лицо, приблизившееся во мраке к ее лицу, мокрое от дождя, озлобленное до безличия. Она сказала:

— Это ты. У, как я испугалась.

Его пальцы крепко сжали ее руку, он потянул ее под дерево.

— Испугалась? Еще бы тебе не испугаться, Сюзи.

— Слушай, пусти меня, парень. Что это тебе взбрело в голову?

— Отпущу, не беспокойся. Прикончу только.

Он посмотрел мимо нее туда, где за шоссе виднелось бледное зарево над гаражом Джорджа Мостерта.

— Значит, вот ты чем занимаешься? Не ожидала, что я тебя накрою?

— Да о чем ты? Пусти, я пойду. Ведь дождь льет, парень.

— Ты брось про дождь. Ты знаешь, о чем я. У этого типа машина, собственное дело, монеты, ты и нацелилась, а?

Сюзи Мейер наконец поняла, о чем он говорит, и посмотрела через дорогу. Она злорадно усмехнулась и сразу успокоилась. Злорадство было ее стихией, ее натурой, частью ее существа, как губная помада и пластмассовые бигуди.

— Ну и что? Ты мне хозяин? Что хочу, то и делаю. Нет, скажешь?

— Ты так думаешь? — Его голос звучал, как хруст угля под ногами. Его пальцы еще сильнее сдавили ее руку, но она по-прежнему вызывающе улыбалась ему, а ее глаза сверкали издевкой, как фальшивые драгоценности.