И нитка, втрое скрученная...

Затем скрипнула и взвизгнула дверь, и миссис Нзуба вползла в хижину. Ее гороподобное тело сразу заполнило все помещение, и она закудахтала, словно какая-то гигантская птица:

— Ай, ай, хорошо, хорошо. — Под ее тяжестью прогибался пол, но она двигалась бесшумно, как танцовщица. — Вот это дождь.

— Я рада, что ты пришла, Нзуба, — сказала мать. — Я поставила греть воду, и вот газеты.

— Ай, маленькая девочка, — сказала женщина, опускаясь на колени у матраца. Казалось, потеряй она случайно равновесие, она проломит стену. Но, громоздкая, как гиппопотам, она с ловкостью фокусника и с полным знанием дела хлопотала над беспомощным телом роженицы, сочувственно повторяя: — Ох, ох, ох, — всякий раз, когда Каролина начинала кричать.

— Как думаешь, обойдется? — спросила мать с тревогой.

— Еще бы, только таким телкам и рожать, — ответила миссис Нзуба. — Не волнуйся, Паулс. Не волнуйся. Теперь надо ждать, и ничего больше.

— Она дотянула до последнего, — сказала мать. — Скорей бы уж пришел Алфи.

Каролина вдруг откинулась, дрожь передернула ее большое тело, коленки судорожно согнулись, выпрямились, снова согнулись, она вскрикнула, цепляясь за руки обеих женщин, вскрикнула еще раз.

Сквозь крики раздался стук в дверь, точно треск барабана. Чей-то голос кричал:

— Мааk oop, откройте. Откройте, эй, вы там!

— Кто это может быть? — спросила мать. — Сестре еще вроде бы рано. Но дай бог, это она.

Чья-то рука колотила в дверь, и дверь тряслась словно в лихорадке. Мать встала, подошла и открыла щеколду. Луч карманного фонаря ударил ей в глаза, и она увидела в темноте фигуры в мокрых плащах, а прямо перед собой — лицо белого полицейского.

— Тихо, — сказал он. — Что тут за крик? Вы что, напились? Где вино? — Он хотел пройти, но мать решительно преградила ему дорогу, глядя прямо в это белое, как свиное сало, лицо и серые, как пепел, глаза под форменной фуражкой.

— Вам сюда нельзя, — сказала она твердо, — здесь… ребенок.

— Ребенок? Что еще за ребенок?

— Здесь рожает женщина, — сказала мать. В этот момент Каролина закричала.

— Боже ты мой! — сказал полицейский. Он заглянул через плечо матери в хижину, увидел громаду миссис Нзубы, склонившуюся над лежащей на матраце женщиной. Глаза его оглядели прокуренный потолок, грязный пол, течь, в крыше и всякую рвань, разбросанную, как для продажи. Запахи дыма, масла и родов наполняли комнату.

— Рожает?.. Здесь? — спросил он, затем пожал плечами и проворчал: — Ну, ладно, ладно. — Он повернулся, отдавая приказания своим людям, и мать захлопнула за ним дверь.

Каролина снова закричала, ее ноги напряглись, и миссис Нзуба сказала матери:

— Началось.

— Все будет хорошо, Нзуба? — взволнованно спросила мать. — Сестра…

— Все хорошо, — ответила массивная Нзуба. — Эти вещи нам не впервой. В этом мы разбираемся, Паулс.

Роженица кричала и напрягалась, и женщины суетились над ней. А в темноте улицы в глине, как гадюки, шипели шины — полицейские автомобили уезжали, как пьяные, спотыкаясь на камнях и колдобинах. Они перевернули всю локацию, как вытряхивают пальто, выворачивая карманы и отдирая подкладку с тщательностью скряги, разыскивающего запропастившуюся монету, и теперь с ревом и рокотом катились назад под проливным дождем.

25

Мусорная свалка на краю локации — излюбленное место детских игр. Там можно взбираться на дюны мокрой бумаги и ветоши и продираться сквозь джунгли ржавого железа, качаться на гнилых и скользких обломках, вдыхать зловонный болезнетворный воздух, кишащий мухами, как пудинг изюминами. Из гниющего трупа помойки торчат сокрушенные ребра каких-то машин, разломанные стулья, вывалившиеся, спутанные провода-внутренности. Здесь можно увидеть самые немыслимые обломки и отбросы: дверь, которая никуда не ведет, секцию канализационной трубы, в которой так изумительно звучит эхо. Черви, извиваясь, буравят ходы в черной мякоти разлагающегося дерева, и великое множество разнообразнейших насекомых населяет изломанный мир фарфоровых черепков и консервных банок. Здесь валяются ржавые железнодорожные рельсы, искореженные, изогнутые, как растения с какой-то другой планеты, и вспученный кузов древнего автомобиля, зияющий, как пасть небывалого чудовища.

Все на этой свалке — совершенно бесполезные отбросы, конечный результат деятельности гигантского кишечника трущоб. Потому что все, могущее принести хоть какую-то, самую невероятную пользу, имеющее хоть какую-то, самую ничтожную цену, — все это давным-давно уже растащили. Кто-нибудь выбрасывает треснувшую ночную посудину — ее подбирают, чтобы использовать как цветочный горшок. Свалка — это чудовищный обменный рынок. Здесь богатство даже в грязи. Однажды здесь был найден трупик задушенного новорожденного младенца, завернутый в окровавленные газеты. Собственно, нашел его первым один бродячий пес и как раз пожирал свою добычу, когда его заметил кто-то из людей.

Дождь прекратился, и дети снова принялись за игры на свалке, вскидывая над головами пригоршни конфетти из гниющих тряпок и размокшей бумаги и весело оглашая воздух старческими детскими голосами:

— Вот это да! Ночной горшок! — кричит один и нахлобучивает его себе на голову, как каску. — Смир-р-но!

— Да пошел ты, знаешь куда, солдат нашелся!

— А что? Я тебя могу насмерть пристрелить запросто.

— Много воображаешь. Мой отец был солдатом, настоящим солдатом, понял!

— Ну, ладно, ладно. Вот у Йорни брат Чарли тоже был солдатом. Спроси его.

Йорни Паулс пыжится от гордости.

— Ну да, Чарли был солдатом, это точно. И на войне он был, но уже давным-давно. А вы как думали? — Что-то вспомнив, он вдруг кричит: — Это что! А вот знаете, мой другой брат, Ронни, убил шлюху. Он теперь сидит в тюрьме, только подумайте! Прирезал ее до смерти, ножом. — Он тычет себя пальцем в живот и визжит, изображая, как это было, и пританцовывает на груде отбросов. Все смеются, а он гордо кричит: — А Чарли говорит, что Ронни, наверно, повесят на веревке! — Он сжимает себе ладонями горло и давится, задыхаясь, а остальные кричат и хохочут в восторге.

Какой-то малыш кричит:

— Эй, посмотрите! Я нашел ружье. — Он прижал к плечу кусок старой водопроводной трубы и целится во всех: — Кх! Кх! Кх!

Те, кто толпился вокруг горни, мгновенно поворачиваются к нему; спиной, он обиженно хмурится я тут же пускается вслед за остальными полюбоваться на новую игрушку.

— Давайте играть в воров и сыщиков! Я главный сыщик!

— Хэй, смотрите на него. Главный сыщик, ха-ха!

— Да бросьте вы! Ну что привязались?

— Ладно, ладно. Я тогда буду главный вор. Бежим!

И они бегут сквозь завесу мушиного роя, крича, как вспугнутые чайки.

Одинокая гвоздичка растет на свалке. Зародившаяся в грязи, слизи и нечистотах, она поднимается на своем зеленом стебле рядом с болтающимся концом какой-то железяки. Среди струпьев коричневой ржавчины рдеет в бледном солнечном свете ее яркий, алый цветок. Его прекрасные, причудливо сложенные лепестки сверкают, покрытые мельчайшими дождевыми бусинками, светлыми и чистыми, как бриллианты. Цветок стоит одиноко, красный, как кровь и жизнь, как надежда, расцветшая в исстрадавшемся сердце.