И пели птицы...

Они нашли в вагоне два свободных места, сели, и Стивен уставился в окно на вокзал, медленно уплывавший назад.

Эллис закурил.

— Это походило на воскресные часы, когда ждешь, что колокола зазвонят к вечерне, — сказал он. — Я отдал бы все, лишь бы не возвращаться на фронт.

Стивен закрыл глаза. У него больше не было твердых мнений насчет того, что ему хочется делать, а чего не хочется. Пусть поезд везет их, куда положено.

На следующий день он пошел в штаб батальона, к полковнику Грею.

Увидев Стивена в дверях своего кабинета, служившего прежде гостиной фермерского дома, Грей отложил книгу.

— Садитесь, Рейсфорд. Увольнение хорошо провели?

— Да, сэр, спасибо.

— Боюсь, вашей роте придется завтра вернуться на передовую.

— Не возражаю, — сказал Стивен. Он перекрестил ноги, улыбнулся Грею. — Мы так и будем передвигаться туда-сюда. Пока все не кончится.

Грей нравился ему своей прямотой. Только склонность полковника к странным психологическим теориям вызывала у Стивена кое-какие сомнения.

Грей разжег трубку.

— На меня снова давят, требуя перевести вас на штабную работу, — сказал он. — В этот раз вам придется дать согласие.

Стивен выпрямился:

— Я прошел такой путь не для того, чтобы бросить сейчас своих солдат.

— Каких солдат? — негромко спросил Грей.

— Тех, с которыми я провел больше двух лет.

Грей покачал головой, приподнял брови. Стивен тяжело сглотнул и уставился в пол.

— Их уже нет, Рейсфорд, — сказал Грей. — Нет. От вашего взвода осталось не больше двух человек.

Стивен провел языком по губам. В глазах его стояли слезы.

Грей сказал:

— Вы устали.

— Нет, я…

— И вы ни от чего не уклоняетесь. Я знаю, вы ходите в разведку, в дозоры. Слышал, вы даже спускались с минерами в туннель. Но дело не в этом. Вы устали душой, Рейсфорд. Разве не так?

Теперь головой покачал Стивен. Ответить он не смог. Давно уже никто не разговаривал с ним так сочувственно.

— Стыдиться вам нечего. Видит бог, вы сделали не меньше любого из офицеров батальона. И лучшее, что вы можете сделать теперь, это помочь штабу бригады. Там нужен ваш французский. Что пользы бегло говорить на нем в снарядной воронке?

— Это надолго?

— На несколько месяцев, не более. В рядах наших французских союзников назревают небольшие неприятности. Нам необходимо точно знать, что у них происходит, а уверенности в том, что они сами нам все расскажут, нет.

Стивен кивнул. Разумных поводов для отказа у него не имелось.

— Но сначала вы отправитесь в отпуск. От него вам на сей раз отвертеться тоже не удастся.

Уоткинс, денщик полковника, принес чай и ореховый кекс, присланный из Англии женой Грея.

Некоторое время они молча жевали, затем Грей сказал:

— Несколько дней назад во второй роте произошел неприятный случай с пленными. Слышали о нем? Был долгий, измотавший бойцов обстрел. После него они предприняли вылазку и взяли в плен дюжину бошей. А когда выяснилось, что им предстоит конвоировать пленных — пять миль под дождем, — солдаты отвели их в ближайшую рощицу и расстреляли. Командир закрыл на это глаза.

Стивен понимал: Грей внимательно наблюдает за его реакцией. Не исключено, думал он, что полковник просто-напросто выдумал эту историю, чтобы проверить его.

— Их следует отдать под трибунал, — сказал Стивен.

— Я думал, вы относитесь к нашим немецким друзьям с большей неприязнью, — сказал Грей. Шотландский акцент полковника немного усилился — это происходило всякий раз, как что-то его озадачивало.

— Отношусь, — согласился Стивен, опуская чашку на стол. Даже в штабе батальона чай отдавал бензиновой канистрой, в которых его сюда доставляли. — Самая трудная часть моей работы — заставить солдат ненавидеть их так, как ненавижу я. Когда нас отводят на отдых или в резерв, у них с этим все в полном порядке, но чем ближе мы подходим к передовой, тем чаще они заводят разговоры о «бедной немчуре». А хуже всего становится, когда они слышат, как немцы беседуют или поют, — вот тут я понимаю, что у нас начинаются серьезные неприятности. И мне приходится напоминать им об убитых друзьях.

— А вы, вы сами?

— Мне раздувать пламя ненависти труда не составляет, — ответил Стивен. — Я немцев не люблю. Меня научили чтить устав, а он предписывает офицеру кровожадность. Мне хватает воспоминаний о своих солдатах, о том, как они гибли и что делали с ними немцы.

Стивена охватило волнение. Он старался успокоиться, потому что мог в таком состоянии ляпнуть лишнего. Но думал при этом о брате Бреннана, который ушел несколько дней назад в дозор и не вернулся.

Грей покивал, он тоже испытывал волнение, но свойства скорее интеллектуального — как хирург, обнаруживший желчный камень, которому предстоит стать предметом обсуждения в медицинских журналах.

— Не думаю, что офицерам следует день и ночь сгорать от личной ненависти к врагу, — сказал он. — Кровожадность, разумеется, необходима, однако всем нам необходимо сохранять ясную голову и думать прежде всего о безопасности солдат.

— Я о ней думаю постоянно, — согласился Стивен. — Ни один офицер, видевший то, что в прошлом июле видели мы с вами, не захочет еще раз попусту терять своих солдат.

Грей постучал себя по зубам чайной ложечкой.

— Если бы вам удалось убить множество врагов — своими руками, — вы получили бы удовольствие?

Стивен уставился в стол. Душу его угнетали мысли об Изабель и ее пруссаке. Он попытался представить себе, как поступил бы, встретившись с ним лицом к лицу. Да, он без каких-либо затруднений и промедлений спустил бы курок револьвера, не колеблясь выдернул чеку из гранаты. Однако он не понимал, какого ответа ждет от него Грей. Мысли Стивена путались, но одно он знал определенно: зайдя так далеко, пожертвовав столькими жизнями, пойти на попятную или повернуть назад было бы безумием. И он ответил:

— Да. И чем больше, тем лучше.

— Тем не менее вы проявляете редкостную щепетильность по отношению к какой-то дюжине пленных, расстрелянных солдатами, жизнь которых они обратили в кошмар.

Стивен улыбнулся.

— Я понимаю, о чем вы говорите, — они сдаются в плен, как только лишаются возможности, ничем не рискуя, убивать нас, и тут у них все идет в ход: «камрады», сувенирчики. Но существует же и простая порядочность. Наверное, это звучит странно, однако мы низвели человеческую жизнь до такого ничтожества, что просто обязаны сберечь в ней место для личного достоинства, глядишь, оно и отрастет когда-нибудь снова. В один прекрасный день. Не у меня и не у вас, а у наших детей.