И приведут дороги

– Сейчас темно уже, – произнесла Добронега, стукнув кованой крышкой сундука о деревянную стену. Почему-то этот глухой звук показался мне удивительно уютным. – Ты поутру завтра вещи вот из этого и из того сундука перебери. Если где молью побито, отложи, после починим, а остальное вывеси на солнышке. Пусть просушится. А то за хлопотами этими и лето пройдет, ничего не успеем, – посетовала она.

Я кивнула, заглядывая в недра раскрытого сундука. Похоже, завтра мне будет чем заняться. В оба сундука при определенной гибкости могла поместиться я сама.

– А с собой что в дорогу собрать?

– Свои сама опосля соберу. Ты же возьми платьев с запасом, сорочки на смену, душегрею, плащ теплый. Обувь, что в сенях в узлах, перебрать надобно. Ночи прохладные нынче…

Спустя десять минут мне уже не хотелось ни в какую Каменицу, а Добронега все рассказывала, что нужно сделать. Мы сидели в обеденной комнате, и моя голова пухла от информации, которую я пыталась лихорадочно запомнить, потому что письменных принадлежностей у Всемилы не было. В итоге я решила собрать с утра то, что удастся вспомнить, а позже Добронега наверняка пересмотрит вещи. Не оставит же она мои первые сборы в дальний путь мне на откуп?

Уже перед самым отходом ко сну я собралась с духом и спросила:

– А вы вчера, когда с Олегом уходили… Он говорил, когда еще зайдет?

Добронега, складывавшая рушник, медленно повернулась ко мне и покачала головой.

– Ох, дочка, дочка, – вздохнула она, – смотри, беду не накличь. В Каменицу едешь, к суженому.

– Да я не о том! – праведно возмутилась я. – Он мне книгу приносил. Там старые сказания его воспитателя. Мне просто интересно. Он легенду сказывал о прядущих, помнишь?

– Помню, помню, сказывала ты уже, – снова вздохнула Добронега. – Не говорил он, когда придет, – наконец ответила она. – Да и не придет уж, верно, до отъезда. Уехал он.

– Как уехал? – опешила я и даже села на лавку. – Куда?

– Ну, то лишь ему ведомо.

– Да куда ему ехать? Он же здесь один, – развела руками я.

– Может, зазноба у него где в соседней деревне, – предположила Добронега и покосилась на меня.

– Ну какая зазноба? Впрочем, мне без разницы, – тут же ответила я. – Ну и пусть зазноба. Я просто волнуюсь, как он один уехал. Он хотя бы воинов с собой взял?

– Кто ж ему воинов даст? – в третий раз вздохнула Добронега. – Он не побратим боле.

Она запнулась на миг, словно хотела добавить что-то еще, но потом лишь покачала головой и, сказав: «Доброй ночи, дочка», ушла к себе.

А я смотрела на закрывшуюся дверь и чувствовала, как сердце сжимается от тревоги. Умом понимала, что Альгидрас не ребенок, помнила его слова о Святыне и о том, что ничто не способно его убить, но глупому сердцу было все равно. Оно сжималось и ныло. А еще я думала о том, что он даже не предупредил о своем отъезде. И от этого к тревоге примешивалась обида.

Забираясь в постель, я постаралась выбросить все мысли из головы и приказала себе не видеть никаких снов. И то ли я так устала, то ли организм воспринял приказ правильно, но я провалилась в глубокий, вязкий сон без сновидений.

Утром, отправляясь в комнату Добронеги, чтобы приступить к сборам, я размышляла о том, что жизнь здесь не блещет разнообразием и каждый новый день как две капли воды похож на предыдущий, так что отчасти можно было понять жителей окрестных деревень, сбегавшихся посмотреть на любую потеху, будь то приезд князя или публичная казнь. Особенно отчетливо я это поняла в преддверии поездки в Каменицу, когда привычный распорядок дня был нарушен.

Добронегу покинуло обычное спокойствие, ее движения стали резкими и суетливыми, а взгляд то и дело скользил по стенам и вещам, точно она прощалась с родным домом. К нам постоянно приходили окрестные мальчишки и приносили какие-то свертки, Добронега что-то отдавала им в ответ, и потому создавалось впечатление, что к подготовке нашего отъезда подключилась едва ли не вся Свирь.

Войдя в покои Добронеги, я сразу поняла, что основным отличием этой комнаты от Всемилиной было то, что в ней ощущалось присутствие мужчины. И пусть хозяин очень давно не входил сюда, чувствовалось, что он здесь живет.

Слева от входа вдоль стены стояло два больших сундука, как раз те, из которых мне предстояло выбрать необходимую одежду, а над ними, на широких прочных полках, были аккуратно разложены какие-то вещи. Сначала я решила, что это что-то вроде сувениров, но, привстав на цыпочки и заглянув на самую нижнюю полку, увидела два широких металлических браслета и глиняную кружку. Точно такие же браслеты закрепляли рукава на нарядных рубахах Радима. Рука сама собой потянулась к одному из них, но я тут же ее отдернула. Мне вдруг показалось неправильным что-либо здесь трогать. У кружки, стоявшей рядом, был отколот край. От кого-то я слышала, что хранить колотую посуду не к добру, но Добронега хранила. Видимо, у нее просто не поднялась рука выбросить кружку, которой пользовался отец Радима и Всемилы. Я почему-то сразу поняла, что эти вещи принадлежали ему.

Для того чтоб заглянуть на вторую полку, пришлось забраться на сундук. Там лежали три небольших кинжала в ножнах. Два из них выглядели почти декоративными: с камнями на рукоятях, с узорами на ножнах, третий же был в обычном кожаном чехле, костяная рукоять потерлась от частого использования. Скорее всего, именно его носил с собой Всеслав чаще остальных. И снова я не посмела притронуться к его вещам.

Я слезла с сундука, подняла тяжелую крышку и только сейчас заметила, что слева лежат аккуратно сложенные мужские рубахи. Горло перехватило. Добронега хранила вещи, будто в один из дней Всеслав вновь войдет в свой дом и ему понадобятся эта одежда, старый кинжал… Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, я решила заглянуть в комнату, которую Добронега мне вчера не показывала. Пообещала себе, что просто загляну, даже заходить не стану.

Дверь отворилась бесшумно, от легкого прикосновения. Видно, Добронега часто ею пользовалась. Да оно и понятно. Я тоже по нескольку раз в день заходила в гардеробную. Заглянув внутрь, я поняла, что придется идти за лампой: в комнате не было окон.

Я зажгла масляную лампу, подняла ее повыше и переступила порог. Да тут же замерла, на мгновение ощутив себя так, будто попала в музей. Здесь тоже повсюду были вещи Всеслава – изрубленный щит на стене, меч в потертых ножнах, лук, пустой колчан, какие-то ремни, кольчуги, плащи… Эта комната действительно была своего рода музеем. Понятно, почему Добронега не хотела, чтобы сюда заглядывали. Я попятилась, чувствуя себя крайне неуютно от того, что влезла во что-то настолько личное, и, уже почти выйдя, бросила взгляд на правую стену.

Там висело женское платье. Судя по размеру, оно никак не могло принадлежать Добронеге. Женщина, носившая его, была ниже ростом и худее. Я вспомнила о матери Всемилы. Вероятно, наряд принадлежал ей. Сердце вдруг заколотилось. Я почувствовала себя кладоискателем, который много лет шел по пути, отмеченному на старой морской карте, и вот наконец ему осталось сделать последний шаг. Почему у меня возникла такая ассоциация, я не знала. Ощущение, что я на пороге разгадки какой-то тайны, было почти осязаемым. И при этом… чужеродным. Медленно приблизившись к платью, я дотронулась до тонкой ткани, почти ожидая, что что-то произойдет. Ничего не случилось, но зудящее предвкушение близкой разгадки усилилось. Я нерешительно потянула подол, уловив запах трав, которыми здесь перекладывали вещи в сундуках для защиты от моли. Некоторое время я стояла, как завороженная, глядя на простую светло-зеленую ткань. По рукавам, подолу и вороту шла вышивка, а само платье было того же покроя, что и наряды Всемилы. Я скользила по нему взглядом, отчаянно выискивая хоть какой-то знак и ничего не находя. Видно, кладоискатель из меня был такой же неважный, как и герой. Уже ни на что не надеясь, я расправила подол и вот тут-то поняла, что именно должна была увидеть: вышивка повторяла узор на нарядном платье Всемилы, в котором я была на берегу. А тот узор, в свою очередь, был копией заговора, который вырезал Альгидрас над покоями Златы и Радима.