…и просто богиня

— Ну, да — сексапильная же телка.

Он посмотрел на меня с преувеличенным упреком (а стул так и выл надсадно — я боялся, что развалится, как случилось на рынке, в самый разгар винопития, после чего Томас сел на диету, от которой, как видно, был только вред — о чем только ни думаешь, разговаривая параллельно и умудряясь внимательно слушать, а я слушал очень внимательно — мне симпатичен этот одышливый толстяк).

— Сначала у нас ничего не было, — сказал он. — Это правильно, я так считаю.

— Но потом-то было.

— Да! — гаркнул, как каркнул. — Всеми соками обменялись.

Томас — романтик, ему не до подробностей. А мне наоборот, только они интересны, в них суть, мне кажется. Я — не романтик, у меня колкий лед в глазу.

— А разговаривали как? — спросил я.

— Слава богу, есть гугль-переводчик. Всю ночь сидели, писали, то я то, то она, — Томас потер глаза (слезы? пот со лба набежал?). — Ее поработили. Этот негодяй… — он назвал улицу, которую я тут же забыл, — полунемец-полурумын. Вызвал ее, и запер. Я говорю ей, дай адрес, имя, я заявлю в полицию. А Илина говорит, ты не знаешь, что будет, не надо. Пишет мне, пишет, а сама плачет, — голос его пресекся. Он взялся, наконец, за салат.

— Вот же гандон.

Я знаю одну русскую женщину, которую немецкий изверг на цепи держал. Сложная история.

С Илиной (я правильно пишу ее имя?) Томас познакомился по Интернету. Он и сайт назвал, только название его я тут же забыл, потому что лишняя мелочь. Он как-то с Илиной встретился, и не раз даже; затем она уехала назад, в свою румынскую пампу, где-то близ молдавской границы. Томас начал читать про Румынию все подряд, и теперь даты буквально отскакивают у него от зубов (а салаты мои ест вяло, будто повинность выполняет). Томас знает теперь, что городок Илины построили евреи, а там, где евреи, там экономика цветет, что и было — дома, говорит, красивые выросли, бульвары, а дальше, уже во времена второй мировой, румыны евреев отстреливать начали — и увял цвет, остались только архитектурные памятники.

— Как они живут! Ты не представляешь! — опустошив наконец тарелку, воскликнул он.

— Не волнуйся, отлично представляю. Там как у меня в Сибири, только теплей.

— Да, ты знаешь, как Илина живет?! Илина с подругой живет! Вся квартира, как вот эта комната — и спальня, и гостиная, и кухонная ниша, и туалет. Все! А дороги! — он схватился за пухлые щеки, придавил их чуть-чуть. — Яма на яме. Привез ей парфюм. Недешевый, само собой, а у нее туфли из… — он назвал фирму.

— Разбитые? — я подумал, что если у человека есть вкус, то неважно какой фирмы его туфли. У Томаса вкуса нет совсем (да и сложно иметь вкус, когда любая одежда по швам трещит).

— В пассаж пришли. Там эти русские везде, извини. В мехах и бриллиантах.

— Извиняю. И в губах еще, да.

— Говорю: купи себе новые туфли — отдаю кошелек и ухожу. Она конечно самые дешевые купила. А ее подруга — я ей тоже по мелочи привез — подарила мне сервиз. Не знаю, дорогой или нет, неважно — важен жест. Сто пятьдесят евро за перегруз заплатил. Дешевыми же летел. Мог б оставить сервиз, а забрать попозже. А эта дура на регистрации…

— А чем Илина занимается? — перебил его я. — Образование у нее есть? — образование для меня о чем-то говорит. Хотя, конечно, кого только университеты не воспитывают…

— Она — ветврач! У нее средний балл «девять и один», это почти как наша «единица»!

— Умная, — сказал я не без облегчения.

Хотя если умная, почему запереть себя позволила? Да, и была ли тюрьма? Как встречалась она с Томасом, если под замком у зверя-полукровки сидела?

Побыв на цепи год или два, моя знакомая русская бежала от своего немецкого изверга, вышла замуж еще и еще, и всякий раз — так она рассказывала — злые мужчины били ее, горемыку. Сейчас любовник бьет, и мне ее не жаль. А милая девица, она москвичка, спрашивала меня как-то про один голландский город — хороший ли, стоит ли ехать. Ее замуж голландец позвал. «Ты его любишь?» — спросил я. «Да, я смогу по всей Европе без визы ездить», — ответила она. А знакомый бразилец, голосистый кудрявый алкаш, буквально в эти минуты пьет кровь одному хорошему человеку — жрет, пьет, срет в душу и жалуется всему свету, что гадкий любовник хочет найти ему — такому прекрасному — работу.

И нет им числа.

Как люблю я этих блядей — всех полов, возрастов и национальностей, этих торговок патентованным счастьем, эквилибристок елея, змей-заклинательниц, профессиональных идиоток, гениев алгебраических гармоний, щупательниц недр, изымательниц активов — всех цветов и сортов. Как люблю я их, неутомимых искательниц слабины, душек этих, пушистых и мяконьких, с глазами-блюдцами, поющих нескончаемую свою песнь — как жила и страдала, как неодолимые силы ввергли, как обрекли… И слезы по щекам, и трясутся нервно метафорические сиротские бантики.

Я люблю их, я ими любуюсь, я могу себе это позволить, у меня лед в глазах, им нечего у меня брать — даже пример.

— Нужно быть осторожным, — осторожно начал я.

Незадолго до того, как злющая архитекторша его бросила, Томас рассказывал, какую шикарную они сыграют свадьбу.

Томас понял меня с полуслова.

— И что? Что я теряю?! Только время!

И время, и чувства, и деньги, а главное, надежду.

А если не будет надежды у этого нелепого немца, то он опять жрать начнет, как свинья, или завалится в клинику с неврозом — или еще хуже, будет ходить, полный таблеточного счастья, будет пугать людей своей эйфорией — мне рассказывали про Томаса, мне было жаль его очень.

— Не получится — уедет, — сказал он. — Теперь я думаю только позитивно. И пока все идет только в плюс, — он открыл папку, там были копии документов на румынском. Сертификаты чего-то ветеринарного.

— Хорошая бумага, — сказал я. Копии были цветные, а бумага плотная, глянцевая, почти как пластик.

— Если уж делать, то как следует, — сказал он, перекладывая листы. Один из них был распечаткой фотографии — наверное, из Интернета.

— Это она?

— Да, смотри какая.

— …

Она была головокружительно хороша.

И что после этого? Верить?

ФРАУ ШРЕДЕР — ФРАУ КНОПФ

Деревня немецкая, небольшая, обустроенная скучно: двухэтажные домики блеклых цветов — розовых, желтых, голубых — выставлены рядами, без всяких палисадников впереди, как будто детские кубики. Ряды глухие, без просвета, а за ними жизнь кипит.

Вот, две старушки. Живут по соседству. Фрау Кнопф — фрау Шредер. У них Холодная война.

У одной я часто останавливаюсь — ее сын приходится мне приятелем, и, если мы шумной толпой едем на машине к Северному морю, то есть возможность переночевать в этом желтеньком доме — сделать по пути остановку.

О другой — фрау Кнопф — я слышу всякий раз, когда бываю в доме фрау Шредер, а потому и вспоминаю старушек всегда парно.

Фрау Шредер — фрау Кнопф.

Одна — высокая, худая, подтянутая, кудри залакированы волосок к волоску, на кашемировой нежно-розовой груди тусклый черный камень в серебряной оправе — была бы воплощенной леди, если б не некрасивая растоптанная обувь, в какой удобно отекшим ногам.