…и просто богиня

Романтический мужчина выглядит ее ровесником, или даже старше — он шкафообразен, мордат, а с лица его, если судить по фотографиям, никогда не исчезает гримаса «ща-как-врежу».

Зина — мое новейшее московское обретение. Уезжал я, можно сказать, вчерашним студентом, девушки мне были близки, скорее, фейные — которые о вещном и вещественном, может, и думали, но редко вслух. За десять лет моей заграничной жизни многое изменилось. Например, «девушками» в России стали звать всех, кто не старухи — став синонимом фертильности, это обозначение не указывает ни на предполагаемое целомудрие, ни на семейный статус, тоже гипотетический. Так что, называя сорокалетнюю Зину «материальной девушкой», я против истины не грешу.

За эти десять лет и сам я повзрослел, поняв, например, ценность дорогого белья, удобной кровати и специального ножа к стейку; преимущества сидения в парижском кафе над беготней по луврам; плюсы высказанных желаний и недостатки воплощений молчаливо ожидаемых. И все же материализм, с которым Зина подходит к жизни, не может меня не поражать.

Дело, конечно, не в том многообразии мужчин, которые существуют в ее жизни, как товары в магазинной корзине — бок о бок, каждый по конкретной надобности. И даже не в логистике дело — хотя нельзя не восхититься той ловкости, с которой Зина монтирует одного мужчину с другим в пределах одной единственной жизни.

Все, что Зина делает — это не только правильно, а, вроде, единственно возможно. Не зная мук совести, не умея терзаться сомнениями, она живет свою жизнь вызывающе безальтернативно. «Чтобы было бы, если…», — мой любимый вопрос в ее жизни не только не существует, он даже не подразумевается.

Рассказывая о романтике, в которую угодила во время командировки в один южный город, Зина не трепещет. Даже в описании чувств она деловита, немного резка:

— Он понял, я поняла, мы поняли… Привела к себе в номер…

Вернулась в Москву, сейчас планирует новую встречу. Скорей всего, уже через три недели. Опять приедет в его город, снимет номер в гостинице. На одной из фотографий, которые Зина мне показала, они сняты вместе: он серьезно глядит вдаль, а она на него — тоже строго, без всякой улыбки. Как на производственном собрании.

В каком-то смысле Зина права, конечно: мы как-то живем, как-то действуем, но богатство возможностей — условно, потому что назад не вернешься, а сделанного не воротишь. Что сделано — то сделано.

— Замуж за него пошла бы? — спросил я.

Реплику мою она оставила без ответа.

Зина, в некотором смысле, моногамна: никогда не смешивает супружество со служебным романом, а курортный пересып с романтической страстью. Горошек у нее всегда отдельно от говна, а в супе не плавают мухи. Распределив мужчин по ранжиру, она, как и полагается хорошей хозяйке, никогда не станет хвататься за банку с сахаром, если ей нужен перец, она не перепутает пакетик дрожжей с кульком мускатной крошки — у нее, кстати, и еда всегда отменна. Вкусно, сытно — и тоже очень по делу. В отличие от барышень из моей юности, Зина не будет предлагать гостям кулинарных экспериментов: и потому супы у нее гарантированно наваристы, мясо хорошо прожарено, а блины — только из магазина, потому что «и вкусней, и дешевле».

— Какие мужчины тебе нравятся? — спросил я как-то Зину.

— Всякие, — сказала она.

Ее муж похож на мышонка. Любовник-коллега больше на сантехника смахивает. У «курортного», как я понял, осанисто-седовласый облик. А романтизму выпало иметь вид «ща-как-врежу». Этой мужской каруселью Зина будто компенсирует безвариантность своей судьбы. Если прожить несколько жизней параллельно невозможно, то почему бы не прошить их пунктирами: вот, скажем, нитка белая, это семья; вот бежевая — это служебный романчик; синим назовем отпуского господина; а небесно-голубым будет иногородний мордоворот.

С отцом своего сына Зина разведена. Живут вместе, но выгодней, чтобы он был прописан у своей мамы. Отпускного кавалера, спутника по Багамам, Канарам и Мальдивам, Зина видит исключительно на Багамах, Канарах и Мальдивах — они даже летят по отдельности, а встречаются уже в гостиничном номере или отдельно стоящем бунгало. Любовника на работе она планирует отменить — надоел, навязчив очень.

— Работать мешает, — говорит она, экономист высшей категории.

Романтику вычитать из жизни не собирается. Может, сделает ее более курортной, потеснив немного отпускного друга. Вот съездит в другой город, на мужа дебелой блондинки вдосталь налюбуется, а там, глядишь, и решит, на что годен…

Сейчас поймал себя на мысли, что в рассказах Зины о ее мужчинах, мужские желания отсутствуют напрочь. Она только четко дает понять, что мужчины появились в ее жизни потому, что такова была ее воля.

Возможно, мужчин привлекает в Зине то, что симпатично и мне — она всегда играет по честному. «Fair play» — как я выучил в своей заграничной жизни. Она не создает этого — очень частого в общении с русскими женщинами — чувства, что тебе предлагают ежиху под видом орхидеи, яблоко в обертке из груши, кощееву смерть в утином пуху. Зина не ломает комедию, а веско существует, материализуя свои желания без кокетства, жеманничанья, закатывания глаз и разговоров «о высоком»: вот суп, вот хорошего мяса кусок, хочешь блинов? дуй в магазин, а я пока за рукоделье примусь, где у меня там моток голубых ниток?..

— Знаешь, — сказал я ей как-то в минуту временного помрачения рассудка, — большая квартира, сама по себе, счастью в личной жизни не способствует.

— Ну, конечно, куда лучше жить в однушке с мамой за шкафом, — сказала она, посмотрев на меня так, что морок рассеялся моментально.

Зина умеет отрезвлять. Материальная, что уж там…

ЛУЭЛЛА

…глаза ее чисты, они выглядят не глазами, а гладкой поверхностью и не удивлюсь, если вглядевшись в радужку, не увидишь там обычных в глазах зыбких разводов, расходящихся лучами. Если будет в глазах ее один только чистый цвет, то не будет в том ничего странного.

У нее чистые яркие глаза, я замечаю это всякий раз, когда вижу ее (а она мелькает перед глазами очень часто — ТВ, а в особенности, интернет). Я думаю про ее глаза, хотя у нее и рот интересный — модели «милосердная сестра», и подбородок у нее остренький, по которому, не исключаю, прошелся вежливый скальпель, и волосы у нее кудрявые и густые — то рыжие, то шоколадные, то еще какие-то, уж и не помню, потому что неважно.

Мне кажется, она может смотреть неподвижно. Такую способность я замечал у женщин, очень похожих на нее — быстрых, стукающих каблучками, не говорящих, а выпаливающих: бежит такая, мчится, несет, но в какой-то миг, без всякой явной причины, замирает, взгляд ее останавливается — кажется, что глазные поверхности застревают на какой-то мешающей детали реальности, чтобы затем, уяснив себе лишний бугор, дикими вращениями, суетливой колготней сгладить ненужное, стереть — лучше с лица земли.

— Чтоб ты сдохла, чтобы у тебя бельма повылазили! — кричала духовная родственница гладкоглазой женщины в той конторе, где я в студенчестве мыл полы. Она была, помню, жгучей брюнеткой, у нее волосы торчали ежом, она нападала на свою коллегу по работе, которая сказала про нее плохо — «посмела». И вот, теперь под наскоками оседала сплетница понемногу, боялась все очевидней, и «бельма» у нее (кстати, бледно-голубые) должны были вылезть. После «инцындента» про чернявую не говорили, а только шептались, радуясь от чего-то, что мужа у нее сразу два («все выбрать не может»), а «дочурочка» у нее садистка — бьет детей в своем детском саду.