…и просто богиня

Как оно с детьми и коллегами у гладкоглазой я, конечно, не знаю: мне ее жизнь плохо знакома, поскольку я сижу в своей конурке, а у нее другие, совершенно далекие от меня, салоны и трибуны — просто про нее много говорят, хотя она не Алла Пугачева. Расходятся от нее волны, напоминающие радиацию, неузнаваемо меняя людей: мужчины, говоря о ней, становятся грубыми мужланами, а женщины — мерзко хихикающими сплетницами. И сам я ловлю себя на желании говорить о ней только гадости, хотя не знаю ее, и не имею права дурно про нее говорить. Я даже про тех, кого знал более-менее хорошо, не хочу говорить плохо: ну, и что с того, что мне такая, вот, фифа не нравится? и что с того, что не нравится она кому-то другому? Мудрей отойти, отвернуться, не смотреть, и не пытаться, как я сейчас, корректно выказать примелькавшееся гладкое ее существо.

Но я пытаюсь. Зачем?

Иногда, снова увидев ее, я вспоминаю другую свою знакомую, которая уехала в Израиль, а прежде жила в Сибири. Она назначила меня в свои друзья, ей почему-то надо было со мной дружить. Она вцеплялась мне в локоть (больно, коготки острые) и волокла — буквально волокла! — куда-то по своим делам. Помню, пришли однажды в ресторан, там она целый час орала на официантку-суку и минут десять ела, причем и в том действии, и в другом было много общего (наверное, как-то похоже двигались челюсти-жвалы и дергалось зауженное книзу лицо). Я молчал с ней, в основном и, возможно, тем и был хорош. Я молчал, мысленно осев под ее напором, зримым даже тогда, когда она, оттопырив мизинчик, всего-то пила свой кофе (чашка белая, тонкий фарфор, ноготок в розовом перламутре). Хорошо, что она уехала. В Израиле где-то постреливают и, если одна моя однокурсница превратилась там в невротичку («я боялась выйти из дома», — говорила она, вернувшись с исторической родины назад на неисторическую), то эта — я не удивлюсь — вылезет на баррикаду, устроит всем врагам отменную кукурачу. Я звал ее — за глаза — «Валькирия Иванова», воображая, как сейчас, длинный ряд вооруженных людей и ее впереди — полуголую, наподобие античной богини.

А эту — гладкоглазую, чужую и чуждую — я именую «Луэллой» — в честь одной американской колумнистки, бойкость которой многим актерам (а в особенности актрисам) стоила карьеры.

С «Луэллой Второй» я не знаком и едва ли познакомлюсь — мелок («сявка», если в ее выражениях), а она высоко. Мы далеки друг от друга, а значит, не разглядеть мне, не узнать никогда наверняка, так ли гладки ее глаза, есть ли в них что-то кроме цвета.

Свет, например.

УСТАЛА

История расплелась, как косичка.

Началась туго и остро. Приятель сказал, что едет домой.

— С родными повидаешься, — сказал я.

Нет, едет он улаживать какие-то бумажные дела. Жить будет у знакомой, к матери не пойдет.

— Она все время просит денег. А где я их возьму столько? — объяснил он.

Мать его работала на автомобильном заводе. На конвейере. За три десятилетия доштамповалась до звона в ушах. Бросила. Пошла на курсы массажисток. Работала педикюршей. Снова ушла. Муж бросил ее давно, когда дети — двое — были совсем маленькими. Не помогал. Перед пенсией принялась молодиться. Прекратила есть. Продала машину, выпросила у сына денег на новую — дорогую и модную. Стала ходить в дискотеки. Появились подружки на десяток-другой моложе. Я видел ее однажды — высохшая, с тревожными глазами и раздутыми суставами на сожженных солярием руках. Приятель говорит, что мать звонит по ночам, спать мешает, спрашивает, любит ли он ее. И просит денег. Нужен новый телефон. Нужно ехать на море. Она плохо себя чувствует. Может быть, тяжело больна.

— И ты даешь?

— А у самой даже молока в холодильнике нет.

— А сестра с ней как?

— Никак. Они не общаются.

— Почему?

— Она замуж за мусульманина выходит, — он скроил презрительную гримасу.

Сестра его живет от матери в паре улиц. Ее я тоже однажды видел, когда был с приятелем в его родном городе. Круглолицая белая булочка с лицом немного заспанным. Брат — сухой черный живчик, а она — тихая, с медлительными зрачками. У матери квартира похожа на казарму — по-спартански обставленная, с голыми стенами и серым затертым пледом, уложенным на диване аккуратным квадратом. У сестры приятеля — назову ее «Соней» — типично девичий кавардак, когда все ярко, чисто, но в беспорядке: на полу одежда валяется, узорчатые пологи колышутся, пестрые флакончики стоят в неожиданных местах. И еще игрушки. У Сони есть дочка. Она тоже растет без отца. Соня выскочила замуж сразу после школы, а когда появилась дочка, муж, такой же юный, как и она, испарился. Уехал на заработки и с той поры ни слуху от него, ни духу.

Когда я гостил у Сони, она работала парикмахершей. Закончила курсы, работу нашла в том же доме, где снимала квартиру: три комнаты на первом этаже переделали в парикмахерский салон. «Удобно, но скучно», подумал я, тогда.

Вспомнив сонный лик Сони, я решил, что она-то, бедная — легкая жертва. Приехал мусульманский экзот, очами черными повел, обнял крепко, прижал к мохнатой груди — и нет уж никого на белом свете: ни матери на соседней улице, ни брата, за тысячу верст от нее. Забылась Соня, нырнула в сон, зажмурила глаза.

— А дочка ее как?

— Она ее в другую школу перевела. В их — специальную.

— Только не говори мне, что она еще и паранджу носит!

— Ага, совсем с ума сошла.

— Нет, я понимаю, если бы она родилась в арабской стране, если для нее это нормальная часть жизни. Но у нее же другое воспитание!

Еще его сестра бросила работу, ибо «неприлично». Теперь сидит дома. Девочка в парандже не ходит, срок еще не пришел. Но скоро у них там какой-то праздник, наступит и ее черед прятаться от прямых солнечных лучей.

— А мать-то при чем? Почему с ней-то не общается? Тоже не позволяет ихний шариат?

Но приятель только махнул рукой — мол, не в курсе. Ушел он из дома рано. Сразу после школы. Учился в одном городе. Переехал в другой. Работал. Потом еще раз переехал. У него много дел.

Я подумал, что у Сони это ненадолго. Не верю я, что ради любви можно ломать себе хребет. Представить пухлощекую беляночку в черном платке, запертую в четырех стенах — нет, долго такой номер не проходит.

— Главное, чтоб не залетела, — сказал я.

— Не заболела бы.

Каким-то образом он узнал, что мусульманин контрацептивов не признает, а куда совал свой мусульманский хер, одному богу известно — неважно какому.

История грустная. Я ее отодвинул, но не забыл. Однажды видел на улице свиноподобного мужика с длиннющей бородой и в спортивном костюме, который вел за руку женщину, наглухо замотанную в тряпки. Его я видел, а о женщине мог только догадываться — она была похожа на пышно декорированную колонну, и только по руке, за которую ее держал мужчина, можно было догадаться, что под волнами темных тканей находится человек.

«Вот и она себя также», — подумал я про Соню, почему-то уверенный, что в колонну себя закутала европейская, а не арабская женщина.

Любовь любовью, а свобода как же? А право быть собой?

Тут бы и поставить точку, положить странную бабью судьбу в архив, в надежде, что когда-нибудь пригодится мятая белая булочка, эта ее непротивная цветастая неряшливость, домашняя милота — застывающая, если дочка кричит уж очень громко и чего-то опять хочет.

Но с приятелем мы все приятельствуем. Время от времени он зовет меня попить вина. Иногда я отказываюсь, иногда нет. Он не умеет пить, быстро превращается в дурака, много хохочет, говорит какую-то чушь, лоск умного верткого мужчины трескается и облазит — не всегда приятно смотреть.

Но вчера было скучно. Я хотел было выпить винца с одним философом, но он, сославшись на холод, предпочел остаться дома. А тут как раз кстати в телефоне пискнуло сообщение: «Не шмякнуть ли нам?». Шмякнуть, ответил я, написав: «OKJ».

И вот, в итальянском ресторане на Арбате, в переменчивом свете поедая микроскопическую лазанью и попивая вино средней паршивости и невысокой цены, я дорасплел косичку чужой судьбы.

Соня оборвала с семьей всякие контакты, потому что ее мать-разведенка, а брат — ну, его вообще камнями побивать надо.