И рвется цепь

Потом я узнал, что вокруг орали, просили его отпустить, кто-то вроде даже хотел меня оттащить, но не решился. А когда поняли, что дело плохо, побежали в учительскую. «Почти раздавил гортань!..» «Посадить мерзавца…» «Не место среди людей…» «Волчонок…» «Выродок…»

Потом было долгое разбирательство, кабинет директора, детская комната милиции. Я молчал. На вопрос «Зачем ты это сделал?» ответил: «Он мне мешал смотреть в окно», – и опять замолчал. Потом меня поставили на учет в психдиспансере, обязали заниматься с психологом. Кажется, ее звали… Не помню. Психиатр выписал мне транквилизаторы, от которых я постоянно спал, даже наяву. На уроках меня почти не спрашивали, контрольные я возвращал совершенно чистыми. Меня оставили на второй год. Летом мы поехали на дачу, и тогда за меня взялся отец. Он выкинул все таблетки в мусорное ведро и сказал, что будет лечить меня «своими методами». Я выучился косить, вскапывать огород, полоть, работать с рубанком, самостоятельно нарезать резьбу на водопроводных трубах. Кажется, этот инструмент назывался лерка. Я не помню. В августе, перед самой школой, папа учил меня водить машину. Мне не было интересно, но любое дело позволяло мне не общаться с отцом и не думать. Мыслей никаких у меня не было. Если я оставался незанятым, я просто смотрел в одну точку. Я привык, что этого делать нельзя. Это очень раздражало родителя, он начинал кричать. А крик меня тогда пугал. Поэтому я постоянно чем-то занимался, и мне было нe хорошо и не плохо. Я был занят. Меня это устраивало.

Водить оказалось не так сложно. Может быть, мне это даже понравилось, потому что для того, чтобы старая «Нива» ехала, нужно было совершить множество действий. Меня занимал тот факт, что машина, как оказалось, не едет сама. Ей нужно постоянно помогать, переключать передачи.

В школе, когда я пришел учиться в сентябре, больше не доставали. Со мной просто никто не общался, только посматривали косо. Меня это устраивало. Мне даже выделили отдельную парту, в самом конце класса, у стены. Там было уютно.

Я вхожу в метро. Уже довольно поздно, но свободных мест в вагоне почти нет. Город не засыпает ни на минуту, и каждую эту минуту он высасывает из своих жителей еще одну каплю жизни, еще одну каплю страдания, еще немного денег. Этому городу всегда мало, его невозможно насытить. Уничтожить его пока никто не смог, хотя многие хотели бы. Иначе откуда столько хмурых лиц? Чем все они недовольны? Что их не устраивает столь кардинально?

Открываю свою квартиру. Темно и неуютно, но я привык. Это место, где я сплю. Я иду в душ и смываю с себя этот день, похожий на тысячи других. Завтра меня ждет то же самое, только без секса. Некоторые называют это стабильностью. Даже мечтают об этом. Я называю это жизнью. Другой у меня нет. У меня мало мебели в спальне. Кровать, тумбочка… Еще шкаф, где хранится одежда. Костюмы с рубашками надеваю редко, только в том случае, если мне нужно принимать участие в совещании с руководством. Я его называю – Большое Совещание. В такие дни к нам приезжают шишки из головного офиса.

Глава третья

Прошло три дня, и сегодня как раз Большое Совещание. От нас в нем участвует директор – неимоверно толстый мужик, лет около пятидесяти, в бордовом костюме. Такие уже давно не носят, но босс убежден в своей элегантности. К счастью, его некому разубедить. Рядом с ним садится протоколист, она же секретарша с ресепшена. Милая девушка. На совещании она всегда надевает очки, чтобы казаться солиднее. Оправа довольно дорогая. Но я знаю, что диоптрий в линзах нет. На сотруднице серый брючный костюм и глухая блузка темно-коричневого цвета. Маникюр нейтральный. Сегодня – никакой эксцентричности, только классика. Приезжают кошельки, те, от кого зависит наша зарплата. Докладывать придется мне. У себя в кабинете я бегло прохожусь по выправленным отчетам. Еще раз дополнительно прикидываю, что буду говорить. Основные тезисы зачитает какой-то сотрудник из отдела аналитики. Я его редко вижу на работе. Он носит светлые костюмы, всегда светлые, и всегда белые рубашки. Очки в черепаховой оправе – привет из восьмидесятых. Лицо вечно удивленное, совершенно гладко выбритое, костлявое. Такое впечатление, что у него вообще не растут ни усы, ни борода. Странный тип. Выглядит чудаковато. Вхожу в переговорную. Воздух наэлектризован, кондиционер включен на восемнадцать градусов. Сволочи, так и знал, что этот жирный пидор нервничает. Ему нужен холод для того, чтобы успокоиться, вот и делает температуру на минимум. Хорошо, что на мне термобелье!

«Кошельки» заходят вдвоем, чуть не сталкиваясь в дверях. Жирный пидор, протоколист и аналитик встают их поприветствовать. Выглядят они устрашающе, как братья-вампиры. Или как кагэбэшники из американских фильмов. Совершенно бескровные лица, серые костюмы, серые рубашки, галстуков нет. Жирный пидор начинает наливаться краской, того и гляди двинет кони прямо здесь, в переговорной.

– Я рад приветствовать вас, – выдавливает он из себя.

Кошельки садятся, и один из них сухо проговаривает:

– Перейдем сразу к докладу.

Теперь все уставились на меня. Я продолжаю сидеть, перебирая бумаги и проклиная тугой ворот рубашки. Ощущение, что меня одели в древесную кору. Мне хочется, чтобы все это закончилось как можно скорее, тогда я смогу пойти в туалет и переодеться в свою обычную одежду. Поэтому я быстро делаю доклад и жду, что меня отпустят. Я прекрасно знаю, что они не понимают ровным счетом ничего из того, что я говорю, поскольку я и сам имею об этом весьма смутные представления. По сути, никто здесь полностью не знает, для чего и зачем мы делаем нашу работу. Во избежание утечки информации никто из нас не посвящен в данные о желаемом результате, процесс разбит на такое количество мелких сегментов, что собрать их воедино просто невозможно. Так что для меня остается тайной, разбираются ли заседатели в том, что я говорю. Мне просто нужно переодеться. Ни о чем ином я думать сейчас не способен. Я жду, что меня отпустят.

Но у кошельков иные планы. Один из них поднимает свою маленькую голову со змеиными глазками и начинает говорить. Я выключаюсь и просто жду его вопроса. Он говорит долго. От нечего делать я обдумываю свою систему тренировок, анализирую динамику весов на приседе и на тяге. Мне приходит в голову, что тяга штанги в наклоне могла бы помочь мне дополнительно укрепить поясницу, и тогда бы я смог потянуть больше. В этот момент краем глаза я замечаю, что жирный пидор цветом лица начинает напоминать свеклу. Что это с ним? Я прислушиваюсь к словам змеиного и успеваю как раз вовремя: «…временно приостановить деятельность филиала, пока не будет выработан новый алгоритм». Оба встают почти синхронно. Они выходят из переговорной. Жирный остается сидеть неподвижно, протоколист барабанит по клавишам ноутбука, аналитик приоткрыл рот. Немая сцена. Я выхожу, иду в раздевалку, беру сменную одежду и иду переодеваться.

Нам объявили, что филиал будет работать, но временно все мы в отпуске. Разумеется, оплачиваемом. Меня это устраивает. Я переодеваюсь в туалете. Аккуратно складываю костюм в специальный мешок с вешалкой. Теперь мне нужно забрать кое-какие вещи со своего стола и из ящиков. Мне совершенно ясно, что сюда я больше никогда не вернусь. Нет никакого смысла ждать открытия филиала, проще найти новую работу. Но пока я собираюсь отдохнуть недельку-другую. Я выхожу из туалета и иду по коридору. Навстречу мне движутся какие-то люди, но лиц их я не различаю. Здесь меня больше ничто не держит, и я не вижу смысле соблюдать социальные ритуалы дальше. Я вхожу в свой кабинет. Трое коллег сидят с растерянным видом, посреди кабинета стоит Лидочка. Она сейчас ко мне спиной. На ней сегодня приталенные брюки и шелковая белая блузка. Просвечивает лифчик. Она что-то говорит мужчинам, их лица зафиксированы на ней, в глазах страх и неуверенность. По ее тону я понимаю, что она расстроена, но слов пока разобрать не могу. Она оборачивается на звук моих шагов, волосы отлетают в сторону, как в кино, в замедленной съемке.

– А-а, вот и ты! Сейчас ты нам все и расскажешь, – хищно произносит она. – Ну, что там было? Слухи давно ходят.

– Я пришел забрать свои вещи.

– Да погоди ты, что они сказали? Ты ж был там!

– Я не помню. Нас закрывают. Меня это больше не интересует. Я пришел забрать свои вещи.

Я делаю шаг в ее направлении. Она стоит как раз напротив моего стола. Лучше бы она отошла и пропустила меня. Мне не нравится этот диалог. Если всем все известно, зачем так усложнять.

– Так тебя что, вообще ничего не волнует? – Она повышает голос. Лицо ее розовеет.

– Нет. Я пришел забрать свои вещи. Пожалуйста, ты не могла бы отойти?

– Черт возьми, да скажи же, что происходит?! – Теперь она кричит.

До меня начинает доходить. Она была эмоционально привязана ко мне все это время, и теперь я должен быть для нее спасательным кругом. Но я не хочу. Я хочу как можно скорее убраться отсюда. Я подхожу к своему столу – она медленно отодвигается в сторону – беру со стола чашку, открываю ящик, вытаскиваю оттуда внешний жесткий диск. На него я сохранял резервные копии отчетов. Теперь он мне не нужен, но и оставлять его глупо. Я купил его на свои деньги.

– Ты что, вот так и уйдешь? Ничего не объяснишь нам? Тебе вообще плевать? – Она чуть не плачет. Я понимаю, что у нее, видимо, рушится жизнь, но ничем не могу и не хочу ей помочь.

– Да. Мне нужно на тренировку. Мне нужно идти. Не кричи, это ничего не изменит.

– Ебаный псих! – Она орет, один из мужчин встает и отходит к окну, как будто Лидочка сейчас может взорваться, подобно гранате. – Ебаный псих! Ты ебаный псих! Ты всегда был таким! Тебе просто наплевать на всех вокруг, потому что у тебя ничего нет. Конечно, тебе дали золотой парашют, да? Права я?