И с тех пор не расставались. Истории страшные, трогательные и страшно трогательные (сборник)
Шрифт:
Во всем виноват Перейра
…Можно сказать, не повезло, хотя почему не повезло, ты вполне доволен, ну, темно, ну, сыро, ну, бывает, раскапывают, и еще нападения эти, на прошлой неделе пропал длинный Перейра, а до него – двое с северной окраины, ты с ними как-то встречался, но даже не знаешь, как их зовут, и вообще не очень веришь во все эти истории, хотя, конечно, Перейра, с Перейрой ты был знаком и видел, что от него осталось, кучка обгорелых костей, да страшно покореженный череп с начисто снесенной нижней челюстью, но это тоже ничего не значит, может, это еще и не Перейра вовсе, черепа-то, они все похожи, говоришь ты, и вокруг согласно кивают, конечно, конечно, может, это и не Перейра, ну, хорошо, допустим, это не он, но чьи тогда кости? требовательно спрашивает Лауринда, и ты, не глядя, грозишь ей кулаком. даже если это Перейра, вот просто предположим на минутку, что это длинный Перейра, тот самый длинный Перейра, что еще в сентябре спер твою тачку и не отдал, сказал непонятно, а ты клювом не щелкай, и захохотал, как гиена, тот самый длинный Перейра, который
если ходить группами, говорит Лауринда, только днем и группами по несколько человек, по трое, поддакивает рыжий Тьягу, или даже по пятеро, или даже по пятеро, повторяет за ним Лауринда, и чтобы четверо работали, а один бы стоял на страже, мало ли что, да, да, кивают остальные, мало ли, да чушь, раздраженно говоришь ты, и все поворачиваются к тебе, чушь это все, нету у нас таких мест, чтобы работать вчетвером, мы просто передеремся, а лучше, чтоб нас всех переловили поодиночке, как длинного Перейру, ядовито говорит Лауринда, и остальные смеются, а ты машешь рукой, ну вас всех к черту, и на следующий день идешь один со своей тачкой, той самой, ты знал, где Перейра ее прячет, и увез, Перейра еще в сентябре приделал к ней новые ручки, они удобнее тех, что были раньше, но ты идешь, и ругаешь Перейру, и вслух, и про себя, и незаметно оказываешься у ворот, а вроде бы ты сюда сегодня не собирался, а за воротами – четверо или пятеро, ты от ужаса даже пересчитать их не можешь, только смотришь, ты никогда не видел их так близко и при свете дня, они совсем-совсем обычные, как ты, или Тьягу, или Лауринда, один даже и похож на Тьягу, такой же рыжий, только лицо очень розовое, и у остальных тоже очень розовые лица и руки, а уши прямо красные, но у них тоже тачка, и они точно так же уставились на тебя, права была мама, думаешь ты, и Лауринда, поймают сейчас и сожгут, как Перейру, черт бы тебя побрал Перейра. мертвяк! вдруг кричит рыжий за воротами тонким пронзительным голосом, братва, мертвяк! и они разворачиваются и бегут, бегут от тебя, волоча свою тачку, а ты все стоишь и думаешь, и никак не можешь перестать, черт бы тебя побрал Перейра, черт бы тебя побрал.
И с тех пор не расставались
страшная история
…тело вынесли около полудня, и все двинулись через кладбище. Мне не хотелось смешиваться с толпой, хотя, по правде сказать, никакой толпы и не было – всего человек пятнадцать, не считая деловитого служащего в костюме и двоих сонных могильщиков в зеленых комбинезонах, – и я немного отстала от процессии, а потом остановилась поодаль, не на участке, а на дорожке, посыпанной крупным речным песком.
Гроб еще не закрыли, что-то там такое произошло, кажется, перепутали участки и выкопали могилу не там, где надо, и теперь служащий куда-то звонил, что-то объяснял, прерывался, прикрывал трубку рукой, свистящим шепотом выговаривал могильщикам в комбинезонах, те вяло отругивались. Я сделала вид, что меня это не касается, отвернулась и стала смотреть на редкие кипарисы у ограды и беленькие, кудрявые, будто нарисованные облака над ними. Тут он и подошел, незнакомый, чересчур тщательно причесанный человек в сером плаще и некрасивых тупоносых ботинках на толстой подошве. На сгибе локтя у него висел старомодный зонтик-трость. Мои соболезнования, сказал он и протянул мне руку. Спасибо, сказала я. Кажется, мы с вами незнакомы. Вы кого-то сопровождаете? Нет, сказал он, я тут. Так. И неопределенно помахал рукой.
Гроб все еще стоял открытым. Чтобы он не мешал, его тоже выставили на дорожку. Человек в плаще заглянул в него и страдальчески сморщился. Ужасно, сказал он, содрогнувшись. Не надо! воскликнула я с неожиданной для меня самой досадой, не надо морщиться. Они сделали все, что могли. Нет-нет, поспешно сказал он, это из жалости. А что произошло? Авария? Я промолчала. Он собрался спросить еще о чем-то, но посмотрел на меня и не спросил. Служащий перестал разговаривать по телефону и кивнул могильщикам. Те принялись споро закрывать гроб. Кто-то охнул. Простите, сказала я своему собеседнику, мне надо… он удержал меня за рукав. Нет, сказал он, не надо. Я только попрощаться. Не надо, повторил он твердо, поверьте мне, я знаю, что говорю. А как же, начала я. Ничего, сказал он. Им сейчас не до вас.
Мы шли к выходу с кладбища, я держала его под руку, почему-то это казалось естественным. Самое главное, энергично говорил он, не распускаться. Продолжать все делать, как раньше. Вставать, чистить зубы, принимать душ. Некоторые машут на себя рукой и очень быстро просто распадаются. Я захихикала. Как личности, уточнил он. Я захихикала еще сильней. Это действительно было очень смешно – мой мир, единственный, какой я знала, рухнул, а причесанный волосок к волоску человек в ужасных ботинках рассказывал мне, как важно продолжать чистить зубы. Я смеялась и смеялась, и не могла остановиться, у меня уже болел живот, по лицу безостановочно катились слезы. Мой собеседник выпустил мою руку и молча протянул мне отглаженный носовой платок в крупную коричневую и голубую клетку. Надо же, с трудом выговорила я, икая, лет двадцать я не видела настоящих, не бумажных носовых платков. Этому платку двадцать пять лет, сказал он, снова подхватывая меня под руку. Двадцать пять и два месяца, если быть точным. И что, спросила я, это вы с тех пор… он кивнул и раскрыл надо мной зонтик. Оказывается, пошел дождь, а я и не заметила.
Когда младшей нездоровится или просто не спится, она любит забраться ко мне на колени, и чтобы я ей рассказывала, как мы познакомились с ее отцом. Она уже знает эту историю лучше меня, но все равно постоянно просит, расскажи, как вы с папой встретились в первый
раз. Я отнекиваюсь, но она ужасно упрямая, и я сдаюсь. Ну, хорошо, говорю я, укачивая ее, дело было на моих похоронах…Comme d’habitude
…видим, как героиня снует между кухней и столовой, салат в расписной глиняной миске, сыр на круглой дощечке, плошка с оливками, хлеб в соломенной корзинке, плетеная циновочка под горячее, в духовке доспевает поросенок, детям компот в стеклянном кувшине с золотыми листочками, старшим – вино, уже открытое, стоит, дышит, ну, там стаканы, само собой, салфетки, ложки-вилки, нож справа, говорит героиня старшей дочери, нож – справа, вилка слева, справаслева, бубнит дочь, слевасправа, это я без тебя знаю, ты мне покажи, где оно, твое справа, а Ана не знает, где справа, восторженно вопит младшая и начинает скакать на одной ноге, ага, значит, ее зовут Ана, А-а-ана не знает, где спра-а-ава, замолчи, шикает Ана, перестань, София, вторит мать, а младшая, стало быть, София, ну что, можно сказать, познакомились, так, салат, вино, сыр, хлеб, я не люблю этот хлеб, начинает ныть София, он внутри сырой, сама ты сырая, важно говорит Ана, это у него тесто такое, у тебя тесто, огрызается София, мама, мааам, я не хочу этот хлеб, можно мне сухариков, мама, не позволяй ей, вот еще – баловать, мам, мам, мамамамамамамаааааааа, так, хватит, сердито говорит героиня, и ладонью по столу – хлоп, попала, конечно, по тарелке, прямо по краешку, ну вот, говорит София сладчайшим голоском, сама разбила, сама подметай. Потом Ана бежит за веником, а София – за совком, мам, чего она лезет, я бы все принесла, сердится Ана, нет, ты бы забыла, это уже София, а героиня – так, ну-ка, не под руку мне, и вообще, идите-ка, зовите папу ужинать.
И тут все застывает.
Мы видим двух девочек, одна постарше, другая помладше, на постаршей, допустим, розовое платье и туфельки, она сегодня в школьном спектакле была принцессой и не хочет переодеваться, а младшая была божьей коровкой, и сразу после спектакля содрала с себя костюм, и тихонько, чтобы никто не видел, снесла его на улицу и засунула в помойный ящик, завтра мама, конечно, вспомнит, но она выдумает что-нибудь, скажет, что старшие мальчишки отняли, а сейчас на ней, например, джинсы и свитер с медведями, и пусть она будет светленькой и короткостриженой, а у старшей пусть будут локоны до лопаток, потемнее, рыжеватые, и вот они стоят у стола в странных деревянных позах и как будто даже не дышат, только почему-то взялись за руки, и когда успели? Ну же, повторяет героиня нетерпеливо, идите за папой, я пока быстренько подмету. Мы не то чтобы видим, мы скорее чувствуем, что младшая, кажется, ее зовут София, хочет что-то сказать, но старшая, Ана, сжимает ей руку, молчи, мол, и младшая слушается, кто бы мог подумать, а папа отказался, говорит старшая притворно спокойным голосом, он сказал, что устал и ужинать сегодня не будет, не будет, удивленно переспрашивает героиня, ты уверена? Уверена, говорит старшая, она уверена, уверена, подхватывает младшая, я тоже слышала, она пошла и спросила, папа, ты будешь сегодня ужи, старшая, наверное, снова сжала ей руку, потому что младшая замолкает на полуслове, только часто-часто моргает, хорошо бы героине обратить на это внимание, у девочки, кажется, тик, но героиня даже не смотрит на дочерей, она смотрит на пол, трогает пальцем босой ноги очень острый на вид осколок тарелки и думает, а если наступить всей ступней, изо всех сил, ведь не будет же больнее, чем сейчас, ну ладно, наконец говорит она, тогда мыть руки и за стол, и вот теперь-то мы не чувствуем, а видим, как судорожно, почти со всхлипом вздыхает старшая девочка, неужели и впрямь не дышала все это время?
Какие, да? Говорит героинин муж и восхищенно качает головой, с ума сойти, какие девочки у меня выросли, ага, киваем мы, девочки и впрямь отличные, одна рыженькая, другая беленькая, только им не по возрасту это, ты бы поговорил с женой, сколько же можно, лицо его кривится, идет рябью, он сжимает губы и часто-часто моргает, теперь понятно, в кого это у младшей, поговорю, конечно, поговорю, вот перестанет лить, она приедет прибрать, цветы принесет, тогда и поговорю.
Близнецы
Таракана пришла ко мне на прием во вторник, вроде бы мы что-то напутали в ее данных, или сама она напутала, а может, не напутала, а попыталась обойти, но у нее не получилось, на самом деле ни у кого не получается, я знаю, я давно здесь работаю, но все равно все пробуют, и каждый день ко мне приходят растерянные ловкачи, те, что надеялись ускользнуть, и даже почти уже ускользнули, и даже отпраздновали свою победу, над системой, говорят они, такие идейные борцы, и, наверное, отмечая победу, они перебрали пива, и лезли, роняя бутылки, на стол, танцевать, а по дороге домой мочились в парке на волосатый ствол пальмы, а потом, в одно прекрасное утро, вдруг получили от меня по издевательски-вежливому письму, «спешу уведомить Ваше Превосходительство», а дальше – уплатить в течение месяца, и моя подпись внизу, красивая, длинная, ровная, как по линейке, только в самом конце махонькая завитушка, я люблю лично подписывать эти письма, мне нравится представлять себе утреннего ловкача, невыразительное хмурое лицо, на щеке след от подушки, в углу рта запеклась слюна, запухшие глаза часто-часто моргают, пальцы неловко держат карандаш, вот здесь распишитесь, говорит почтальон, делая шаг назад и вытягивая руку, сам-то он с пяти утра на ногах, выбрит, отглажен, приятно пахнет выпитым за завтраком кофе, а эти валяются в постели до полудня, открывают в пижамах, волосы взъерошены, дыхание вчерашнее, несвежее. Я представляю, как ловкач расписывается, закрывает дверь, распечатывает, все еще хмурясь и зевая, бело-красный конверт без марки, разворачивает сложенный втрое лист, у нас отличная дорогая бумага, белая, гладкая, мы можем себе позволить, несмотря на ловкачей. Он читает письмо раз, другой, доходит до моей подписи, возвращается к началу и вдруг прекращает зевать, и его запухшие глаза раскрываются во всю ширь – это он, значит, увидел сумму. Долг, плюс проценты, плюс штраф, пятизначное число, всегда пятизначное, меньше не имеет смысла. В этот момент я почти люблю бедного непричесанного ловкача, бледного, хватающего ртом воздух, у некоторых, я знаю, бывают сердечные приступы, мне их жаль, но что я могу сделать, я только смотрю на них длинной ровной подписью и улыбаюсь завитушкой, будто краешком рта, ну, здравствуйте, Ваше Превосходительство, это я, система. Впрочем, я отвлеклась.