И с тех пор не расставались. Истории страшные, трогательные и страшно трогательные (сборник)

А как носит Грациела свою беременность?..

Вот это новость! Героиня-то наша!.. А нам и невдомек. Конечно, мы видели рядом с нею Рауля, потом Фернанду, потом того, из кафе напротив, мы так и не удосужились узнать его имя, еще был высокий испанец из банка, лысоватый и смуглый, и парикмахер Зе Мигель, а мы-то, дураки, думали, что он женщин не любит, но одно дело женщины, а другое – Грациела с ее веснушками, кудряшками и ключицами. Но мы все равно не знаем, от кого беременна Грациела, а сама она ни за что не скажет. Она ходит, аккуратно повязав под чахлой, даже теперь не налившейся грудью поясок белого халатика и слегка выпятив небольшой, идеально круглый живот. Как награду, как знак отличия – вот как носит Грациела свою беременность.

А что с нею будет дальше?

Дальше она родит маленькую девочку и назовет ее Лизианой.

Или возьмет свой большой тесак и выйдет с ним из-за прилавка, покусывая веснушчатые губы, старички и старушки поначалу даже откажутся верить своим глазам. Потом-то, конечно, поверят, а те, которым удастся убежать на негнущихся артритных ногах, станут рассказывать соседям за чашкой кофе, нет, вы представляете, а казалась такой хорошей девочкой, впрочем, я никогда ей не доверяла.

А может, она купит лотерейный билет, выиграет миллион и на рынок никогда больше не вернется, даже за покупками не придет.

Мы не знаем, что-то мы совсем не понимаем эту Грациелу.

Наверное, она просто не наша героиня, зря и придумывали.

Луизинья

Луизинье было лет пять, когда старая пьяная цыганка предсказала ей, что очень скоро она исчезнет. Толстая нянька Изаура, в полосатом, как матрац, платье, отошла к киоску за лотерейным билетом, а сама Луизинья задумалась, спрятаться ли ей за большой круглой клумбой с желтофиолями, чтобы Изаура испугалась, или же быстро сбегать к лоточнику Зе Горошку купить фисташкового мороженого, но вместо этого почему-то пошла к скамейке, откуда ей махала исключительно противная старуха в сбившемся на затылок черном платке. Старуха посмотрела на Луизинью, с трудом фокусируя на круглом детском личике уплывающий взгляд, и молча протянула грязную коричневую руку ладонью кверху. Луизинья безропотно положила в ладонь монету в сто эшкудо, которую планировала целиком потратить на мороженое. Так же молча старуха спрятала монету в карман серого передника – в кармане была здоровенная дыра, но монета и не подумала выпасть, – взяла Луизинью за руку и немного подергала, как будто проверяя, крепко ли рука приделана к Луизинье. Хорошая рука, сказала она, наконец. Голос у нее был не лучше взгляда, громкий, неприятно дребезжащий, как будто крышка кастрюли упала на каменный пол. И рука хорошая, и девочка хорошая, жаль, исчезнешь скоро. Как исчезну? спросила Луизинья. А вот так, сказала цыганка и неожиданно ловко выхватила из воздуха какую-то пушинку. Вот так, повторила она, положила пушинку себе на ладонь и подула. Вместо того чтобы взлететь, пушинка вдруг стала бледнеть и таять, как будто была сделана изо льда, и через секунду грязная ладонь была пуста. А как, начала было Луизинья, но тут на них с причитаниями набежала Изаура. Одной рукой она схватила и поволокла Луизинью, другой грозила цыганке и при этом кричала, и кричала, и кричала, так, что у Луизиньи разболелась голова.

Дома, когда Изаура ушла, Луизинья рассказала про цыганку родителям. Ерунда, бодро сказала мама, еще не хватало верить всяким цыганкам, а папа добавил, что все предсказания следует понимать иносказательно. Как это, иносказательно, спросила Луизинья. Ну, так, неопреденно сказал папа и повертел руками, показывая, как именно. Ясно, сказала Луизинья.

Через неделю у Луизиньи на колене образовалось странное пятно, даже не пятно, а как бы затянутая тонкой пленкой пустота, сквозь которую было видно все, что находится у Луизиньи за спиной, как будто она сделана из стекла. Ночью родители ссорились, Луизинья слышала их из своей комнаты. Понимать иносказательно, кричала мама и неприятно смеялась, понимать и-но-ска-зательно! Папа что-то отвечал, но из-за маминого смеха было невозможно разобрать, что. Утром он посадил Луизинью в такси и отвез к врачу.

Немолодой врач, лысый и с бородкой, заглянул в пустоту на Луизиньином колене, потом с опаской коснулся ее пальцем. За ночь пленка куда-то делась, и палец вышел с другой стороны. Больно, спросил врач, быстро выдернув палец из пустоты и делая шаг назад, как будто Луизинья его укусила. Или, может, щекотно? Луизинья покачала головой. Ей было не больно и не щекотно, никак. Врач подошел к столу и тщательно протер палец спиртом.

Я исчезаю, спросила Луизинья у мамы спустя несколько дней. Утром Изаура заклеила ей колено самым широким пластырем, какой нашла, но вечером пластырь держался только с одной стороны, а с другой его ширины уже не хватало, чтобы закрыть увеличившуюся пустоту. Мама зачем-то сунула голову в раскрытый аптечный шкафчик, и Луизинья слышала, как она там дребезжит склянками с лекарствами и всхлипывает.

Я исчезаю, сказала Луизинья в постели перед сном, и внезапно ей понравилось, как это звучит. В этом было что-то большое, что-то очень важное. Я исчезаю, повторила она, я исчезаю. У нее уже не было левого колена целиком, хотя на ней это никак не сказалось. Я исчезаю, сказала она утром на кухне. Мама опять заплакала, а папа положил ей руку на плечо. Нам надо научиться жить с этим, сказал он. Как научиться, прорыдала мама. Ну, так, неопределенно сказал папа и повертел в воздухе руками. Луизинья засмеялась.

Со временем они действительно научились. Когда я исчезну, говорила Луизинья. Когда Луизинья исчезнет, говорил папа. Когда барышня Луизинья… того, говорила толстая Изаура и крестилась. И только мама не могла это произнести, сразу начинала плакать, но она была беременна Ноэмией, а известно, что беременные женщины на все реагируют острее прочих людей. Зато Ноэмия, как только подросла и разобралась, что к чему, просто не умолкала. Зачем Луизинье новое платье, умильно говорила Ноэмия, она ведь скоро исчезнет! Почему у Луизиньи комната больше, чем у меня, мне нужнее, я же никуда не исчезну. Иногда они ссорились, и тогда Ноэмия топала ногами и кричала, исчезни, исчезни, что же ты никак не исчезнешь, и Луизинья чувствовала себя одновременно довольной и виноватой. С возрастом таяние почему-то замедлилось и даже почти прекратилось, и, хотя от шеи и ниже Луизинья была вся поедена пустотой, все у нее функционировало нормально, как у любого другого человека ее пола и возраста, и родители робко надеялись, что старшая дочь никуда не денется хотя бы до совершеннолетия. Сама Луизинья этого боялась. По сравнению с исчезновением все остальное было мелким и незначащим, и что же ей делать, если она перестанет исчезать? Мама начала поговаривать об институте или, может быть, о работе, папа ее поддержал. Луизинья запиралась у себя в комнате, раздевалась перед зеркалом и, глядя на свое тело в провалах и лакунах, плакала злыми слезами и кричала себе, как когда-то Ноэмия, исчезни, исчезни, что же ты никак не исчезнешь?!

В двадцать лет она решила, что мама права, и пошла вначале учиться, а потом работать в краеведческой музей. Чтобы скрыть странности фигуры, она носила широкие балахоны почти до земли и бесформенные кофты. У нее никогда не было кавалера, хотя однажды за ней ухаживал не старый еще преподаватель истории, поил кофе, водил в театр и однажды пригласил к себе в гости, в маленькую, удивительно запущенную квартиру, забитую старыми газетами. Милая, с пристоном сказал он, прижимая ее спиной к пыльной стопе «Новостного ежедневника» за 1924 год и пытаясь запустить руку ей за пазуху, какая вы нежная, но тут его рука попала в пустоту под правой грудью, и он взвизгнул так, что у Луизиньи еще два дня звенело в ушах.

Неожиданно ей исполнилось тридцать лет. Потом сорок. Потом пятьдесять. В пятьдесят пять она похоронила родителей. В шестьдесят пять – Ноэмию. Она стояла на кладбище в своем обычном черном балахоне и чувствовала, как внутри нее расползается пустота. Дома, сняв балахон, она обнаружила, что снова начала таять, и даже быстрее, чем в детстве, – полностью исчезли бедра вместе с тазобедренным суставом, исчез живот, не было правой руки от запястья до локтя, и бледная кисть, парящая в неприятном отдалении от тела, растворялась в воздухе, как когда-то пушинка на ладони у цыганки. Луизинья подошла к зеркалу и стала смотреть, как исчезает то, что когда-то было ею, – плечи, шея, волосы. Дольше всего держались глаза, они долго висели перед зеркалом, тяжело уставясь на свое отражение, нам даже показалось, что там они и останутся насовсем, если только мы сами их не заберем, но тут их взгляд перестал быть напряженным, он как-то расслабился и потек, а за ним потекли контуры, и через мгновение глаза исчезли тоже, только левый, кажется, слегка подмигнул, хотя вряд ли, Луизинья никогда не имела такой привычки.

Просто жутковатые люди и существа, от которых лучше держаться подальше

Пиппи

Пиппи туда, Пиппи сюда, Пиппи, посмотри, как там инсультник на пятой койке, не инсультник, а больной с внутричерепным кровоизлиянием, сколько раз повторять, директор сказал, с понедельника за длинный язык штрафовать начнут, ага, ага, а собранные деньги – Пиппи, смех, смех, Пиппи, отведи дедушку в туалет, не видишь, что ли, ему приспичило, идите, дедушка, идите, Пиппи, не стой, замерзнешь, медсестра Пиментел, остервенело думает Пиппи, осторожно вытирая худенького старичка туалетной бумагой, больничная бумага такая жесткая, что ее приходится долго мять, как когда-то мяли газету, медсестра Мария Луиза Пиментел, вас правда зовут Пиппи, спрашивает уже вытертый старичок и начинает пронзительно кудахтать, Пиппи, ой, не могу, ой, сейчас, хахаха, Пиппи, ой, простите, ну вот, теперь его опять вытирать, хорошо, штаны не успели надеть, пришлось бы менять, Пиппи, чего такая кислая, да у нее небось запор, а это от скупости, Пиппи, анальная фиксация называется, слыхала про такую, Лулу, прекращай, нахваталась и фасонишь, нет, ну а чего, я правду говорю, Пиппи, скажи им, да идите вы все, надоели, сколько можно, ты чего, обиделась, ой, девочки, Пиппи обиделась, а ты не приставай к ней, не обижайся, Пиппи, мы же любя, ну, Пиппи, хочешь, я тебе кофе куплю и булочку, нет, булочку куплю я, ну что, мир?

На что вы тратите свое жалованье, Пиппи, спрашивает старшая медсестра, побалтывая ложечкой в чашке, вы же зарабатываете больше всех нас, вот черт, еще одиннадцати нет, а у меня уже пятый кофе за сегодня, не надо бы так часто, Пиппи, допьете мой кофе, конечно, допьет, пищит кто-то кукольным голосом, еще и чашечку вылижет, и опять смех, смех, нет, правда, Пиппи, вы что, просто копите или покупаете себе что-нибудь, точно не одежду, эту кофту я вижу на вас ежедневно все пять лет, что тут работаю, это хорошая кофта, ей сноса нет, есть, есть снос, она на вас уже почти истлела, истлеет, куплю новую, а пока меня устраивает, вот, вот как надо, а вы все транжиры, так, все, перерыв окончен, марш работать, Пиппи, вы с суток, загляните только к инсультнику на пятой койке и можете быть свободны.