И слух ласкает сабель звон

Профессор довольно улыбнулся.

— При всем том, что происходит, хочется сохранить хоть что-то, пусть и в мелочах, что напоминает о доме, о маленьких радостях, в которых мы вынуждены себе так часто отказывать.

Далее разговор пошел на тему, больше всего интересующую Вайса. Офицеры сами рассказали о своих замыслах ему, как специалисту «по отравлениям». Правда, к его большому сожалению, ни фон Репель, ни Штрассер не назвали место предположительной бомбардировки.

— Да, так вот, профессор. Мы планируем бомбардировать противника бомбами с ипритовой начинкой.

— Да что вы говорите! — вздрогнул британский резидент. — Это весьма интересно.

— Бомбардировка ипритовыми бомбами — дело новое, — сказал фон Репель, отставляя чашечку в сторону. — Я вам расскажу, как профессионалу в этом вопросе: мы поставили эксперимент. Ну, вы же понимаете, что мы не можем рисковать впустую нашими асами и цеппелинами. Это было бы слишком дорого и неразумно.

— Естественно, — согласился профессор. — Кому нужен неоправданный риск?

— Необходимо учесть все: влажность воздуха, направление ветра и так далее, — поддержал коллегу Штрассер.

— Ну и…

— На территории, огражденной колючей проволокой, собрали несколько сотен пленных — французы, англичане. А затем сбросили на этих недочеловеков бомбы с ипритом, — хладнокровно поведал фон Репель. — Пленным было разрешено даже прятаться в траншеях. Чтобы, так сказать, полностью изучить последствия.

Потрясенный Вайс мигнул.

— Неужели все погибли?

— Тут же! Представляете — словно косой скосило!

Неподалеку от беседующих крутился и Гитлер. Он с отсутствующим видом шлялся туда-сюда. Контуженого ефрейтора можно было видеть то справа, то слева, то он прохаживался позади. Складывалось такое ощущение, что ему очень хочется услышать, о чем же идет разговор. Бегающие глаза никак не соответствовали скучающему выражению лица.

— Вот, кстати, полюбуйтесь, — обратился профессор к офицерам. — У меня в госпитале — настоящие германские герои, пострадавшие за родину. Сейчас они находятся на лечении, но каждый из них рвется на фронт, чтобы продолжить борьбу. А у этого ефрейтора легкая контузия. Я проявил к нему снисхождение, оставил его тут, чтобы он из-под больных горшки убирал. Так он даже с этим не справляется! Идиот! В то время, когда наши солдаты и офицеры проливают кровь за Великую Германию, этот уклонист… — профессор раздраженно махнул рукой.

— Забавный персонаж, — безразлично заметил фон Репель.

— Вы бы послушали, какую ахинею он несет в моменты своих, так сказать, откровений, — презрительно сказал Вайс.

— Ну-ну, и что же он говорит?

— Ну, вот одна из последних его историй: будучи на передовой, однажды среди ночи он внезапно проснулся и, ничего не понимая, вылез из блиндажа, побрел по нейтральной полосе… Как он говорит — очнулся от оцепенения только в момент, когда единственный случайный снаряд попал туда, откуда ефрейтора только что вывели силы, хранившие его для исполнения миссии, которая якобы еще будет ему открыта. После попадания снаряда в блиндаж все находящиеся там погибли.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся фон Репель. — Оригинальный тип.

— И что же мне делать с этим оригиналом? Ведь у меня же не школа мистиков?

— А вы знаете, я готов забрать его к себе, — неожиданно сказал Штрассер, делая пометку в блокноте — Будет переправлять на фронт донесения. Вы ведь говорили, что он по военной специальности курьер? Тем более курьер мне понадобится в самое ближайшее время.

Слушая Штрассера, Вайс понял, что курьер «сумасшедшему капитану», похоже, будет нужен не «просто так».

— Так что — будете травить ипритом лягушатников? — поинтересовался он.

— Не только, профессор. Смотрите шире. Наша цель — все враги Германии! — ответил Штрассер. — Мы их всех ликвидируем.

ГЛАВА 16

Ночь уже давно вступила в свои права, погрузив землю во тьму. Наверху, в небесах, тоже было ненамного светлее. Летучий аппарат плыл под беззвездным небом, закрытым облаками, бывшими так близко.

— Это что там, внизу, не немецкие ли позиции? — поинтересовался Кураев у пилота.

— Именно так, мсье, сейчас они уже остаются позади.

— Черт возьми, если бы каждый раз мы могли оказываться на другой стороне с такой легкостью, а, поручик?

— И что тогда?

— Тогда… Ну, уж не знаю… Во всяком случае, придумал бы, что делать, — размышлял вслух фантазер Кураев. — Ну вот, вообразите себе, Голицын: мы создаем целый дивизион монгольфьеров. Снаряжаем их максимальным зарядом бомб и вылетаем на немецкие позиции. При плотной концентрации огневого, то есть бомбового удара германская оборона в этом районе приводится в полнейший беспорядок. Рвутся бомбы, среди тевтонов поднимается паника. Взлетают на воздух пороховые склады, блиндажи сравниваются с землей и так далее. Один удар нашей пехоты — и линия фронта прорвана. Каково?

Ротмистр Кураев любил помечтать. Натурой он был беспокойной и долго усидеть на одном месте не мог. Да что сидеть — даже думать об одном и том же, о том, что укладывается в конкретные, определенные и установленные рамки, ему было скучно.

Александра Васильевича Кураева всю жизнь, согласно его темпераменту, бросало в самые разные авантюры. Причем большая часть их, затеянная Александром с размахом, обычно оканчивалась печально. Даже игра в карты, которой он отдавался полностью и самозабвенно, как другой — любимой женщине, часто выходила для него боком. Чего стоило, скажем, великолепное имение его тетушки, оставленное непутевому племяннику!

Племянник обошелся с ним совсем не так, как следовало бы. Вместо того чтобы там жить-поживать и добра наживать (тем более что оно давало такие возможности), он пошел другим путем, банально проиграв имение в карты.

— …и наши части вторгаются в прорыв. А там — дело известное, — продолжал, все более увлекаясь, ротмистр. — Ввод в бой новых резервов — и пошло-поехало. Что думаешь, воздухоплаватель? — обратился он к французу.

— Если бы это было так легко, мсье… — туманно ответил тот, не желая расстраивать офицера. — Впечатления тех, кто впервые оказывается в полете, обычно грандиозны.

Пилот прекрасно знал, что новичкам часто кажется — на шаре они всесильны.

— Скептицизм никогда ничего хорошего не приносил! — воскликнул ротмистр, делая солидный глоток из фляжки. Ее содержимое бодрило и делало полет еще более волнующим. — Все великие открытия совершались людьми отчаянными, я бы сказал, одержимыми.

Голицын, держась руками за канаты, глядел вниз, туда, где светились едва заметные огоньки немецких позиций. Полет приносил новые, невероятные, неизведанные доселе ощущения. Неприятным было лишь одно — давление воздуха в ушах на барабанные перепонки. Все время хотелось встряхивать головой, чтобы избавиться от дискомфорта. Кроме того, на аэростате, как известно, запрещается курить во избежание взрыва газа, наполняющего шар, так что здесь на табак был запрет.