И снов нескромная невинность

Именно потому нервно смеялся. Смеялся просто так, чтобы подбодрить себя, чтобы купировать ненавистную робость. А ещё потому, что возбуждён и испуган был сверх всякой меры. Потому, что хотел целовать её везде, прикасаться к самому-самому, хотел прижимать её настоящую, без покровов и тайн, поглаживать, где попало живую трепещущую плоть, не сдерживая себя, по вдохновению.

Хочу, хочу!

Хочу чувствовать всё-всё, что и она, даже больше, внутри и снаружи, когда моей руке позволено хозяйничать даже там, где нельзя, когда мы вместе как единое целое.

Хоть бы знак подала, что пора, что уже можно!

Три дня. У нас в запасе три бесконечных дня.

– Ленка, дурёха,– очнись, наконец! Ещё мгновение и ты уже ничего изменить не сможешь, – мысленно кричу я, опасаясь того, что девочка услышит мои мысли.

Уха выкипала, мы целовались.

Объяснять и выпрашивать не пришлось.

Раздевались по отдельности, по разные стороны от прибрежного кустика. В воду заходили, не глядя, как в игре, когда нужно с завязанными глазами срезать с ниточки приз.

Я держал пальцы крестиком, хотя презирал суеверия.

Моя Ленка. Моя, моя!

Мы стояли обнажённые, возбуждённые, растерянные, испуганные откровенным недоверием, тревожной настороженностью, напряжённым ожиданием то ли обретения, то ли потери чего-то весьма важного: ведь видели мы друг друга нагими впервые.

А ещё, ещё мы до жути боялись шелохнуться в холодной, как оказалось, до одури, до лихорадочного озноба воде, тряслись мелкой дрожью – не то от холода, не то от предательски сковывающего волнения и не решались даже за руки взяться.

Я решился на подвиг первым: неуклюже обнял Ленку, кожа которой покрылась тугими мурашками, несмело прижал, боясь что-то сделать не так, несмотря на атакующую так некстати стаю гудящих и жалящих комаров размером наверно со шмеля и залезающих во все щели вездесущих мошек.

Мне было невыносимо стыдно – я чувствовал каждой клеточкой её упругую грудь, но более того беспокоило набухающее нечто, упирающееся в её девственный животик. Я боялся, жутко боялся, что Леночка, что ей это не понравится и тогда…

Время остановилось, как стоп-кадр в кино, картинка зрительного восприятия медленно поплыла, заваливая горизонт, перевернулась вверх ногами и замерла, мигая на одном и том же кадре.

В голове гудела странная пустота. Мне стало тесно внутри себя, по причине чего пришлось временно покинуть тело, которое вело себя развязно, странно.

Знаете, так бывает, когда смотришь интересное захватывающий триллер, в котором главный герой вот-вот совершит роковой поступок, потому, что не знает, не может представить того, о чём осведомлён зритель.

Эмоции поднимаются на уровень солнечного сплетения, запирают дыхание, отключают сердечные ритмы, тело сковывает вселенский, нездешний ужас.

Но, то в кино, которое по желанию можно смотреть или не смотреть. Реальная жизнь куда напряжённее и жёстче.

Сердце может внезапно замереть навсегда, запас кислорода иссякнуть, не успев напитать кровяные клетки, снабжающие мозг, который дирижирует симфонией жизни. И всё!

Всё!

Страшно!

Кое-что: замедленный, коверкающий реальность видеоряд, я воспринимал, чувствовал и слышал, но неразборчиво, смутно. Так бывает при сотрясении мозга: головокружение, высокочастотный шум в ушах, двоение в глазах, тошнота, странного характера сонливость, клубящиеся как дымовая завеса провалы в памяти. Шок!

Возможно, это нормально для первого до безобразия интимного прикосновения к любимой, первой желанной близости, только не для того, кто стоит на краю, кто не вполне готов нарушить священное табу.

Леночка, не просто девушка – любимая, единственная во Вселенной.

Когда туман рассеялся, подруга расслабленно лежала на покрывале в позе морской звезды и беззвучно плакала, но улыбалась при этом как умалишённая.

– Я люблю тебя, Лёнечка, люблю, люблю, люблю! Только не бросай меня, пожалуйста, ладно!

– Как ты могла про меня такое подумать!

– Могла, Лёнька, могла. Ты был не в себе. Не в том смысле, что во мне. Мне показалось, что тебя со мной совсем не было, что это был какой-то не ты.

– Вот же я, с тобой! Не выдумывай. Это нервы. Я действительно улетел, реально провалился в бездонную пропасть, но это было так необыкновенно, так прекрасно, так здорово!

– И мне понравилось. Не сразу. Сначала я испугалась. Чуть не грохнулась в обморок, хотя была заранее готова стать твоей женщиной.

– Правда! Ты на меня не сердишься?

– Дурашка. Честно говоря, это было не очень приятно. Не расстраивайся, я сказала – было. Теперь по-другому. Поцелуй меня. Я счастлива.

Леночка незаметно, как ей казалось, прикасалась рукой к тому замечательному месту, которое до сих пор откликалось ликованием, ритмично трепещущей пульсацией, волшебным праздничным настроением.

Сладкая истома ненасытно терзала, расплавляла потоками восхитительного блаженства её растревоженную плоть, наполняя до краёв чем-то прозрачным, хрупким, призрачно невесомым, расслабляющим, согревающим, обволакивающе-блаженным, лишающим способности концентрироваться и думать. Было у неё мимолётное желание раствориться, растаять, немедленно уснуть. Было.

Об этом я узнал позже. Допускаю, что Леночка могла просто придумать подобное обоснование. Я-то вообще ничего не помнил.

– Ленка, – нечленораздельно мычал я, – ты такая, такая! Ты самая лучшая!

От неё изумительно пахло чем-то необыкновенным, волнующим, настолько, что от этой острой приправы раскачивало, плавно, словно на ласково-тёплых морских волнах, кружило голову и приятно таяло где-то внизу.

Прежде её тело источало сладкий аромат утренней свежести, теперь появились изумительные пряные нотки южной ночи, разогревающие ненасытное желание.