И снова утро (сборник)

— Возможно. Но прошу тебя, не думай обо мне плохо.

— Возможно… Значит, ты сама не очень уверена в этом? — продолжал я свою мысль.

— Нет!

— Возможно, если бы гитлеровец не был зверем? Это ты имела в виду?

Милада промолчала.

— Скажи мне, Милада, чем я могу тебе помочь?

— Почему ты решил, что можешь мне помочь?

— Ты говорила, что не хочешь умирать. Да?

— Да, я это говорила… Ну и что?

— Я мог бы тебе помочь.

— Хорошо, если бы это было так. Но ты ничем не поможешь мне.

— Даже если я попытаюсь пробраться в город?

— И что? Ты сообщил бы в «Скорую помощь», и меня забрали бы отсюда, из болота?

— Конечно нет. Но если бы ты мне сказала, куда пойти, если бы дала какой-нибудь адрес в городе, я до рассвета успел бы вернуться по крайней мере с бинтами, медикаментами…

— Я никого не знаю в городе. И потом, неужели ты думаешь, что я соглашусь, чтобы ты рисковал своей жизнью ради моего спасения? Если тебя схватят, то тут же расстреляют. Понимаешь?

— Да, конечно. Если схватят, то расстреляют.

— В таком случае твоя жертва окажется напрасной.

— Но ведь не обязательно же меня схватят. Если бы я не нашел тебя, я все равно попытался бы пробраться в город. Скажи, Милада, к кому я могу пойти?

— Я не знаю в городе никого, кто может мне помочь.

— Но не хочешь же ты меня убедить, что не живешь в этом городе!

— Нет, живу. Но туда, где я жила, ты не можешь пойти.

Она закрыла глаза. Несколько минут мы молчали. Вокруг стояла тишина. Только по другую сторону болота, на шоссе, не прекращалось движение. В обоих направлениях непрерывно шли машины.

— Ты представляешь, где проходит сейчас линия фронта? — спросила она через некоторое время.

— Точно не знаю. Десять дней назад фронт был не дальше чем в сотне километров. Наверное, за это время наши возобновили наступление. Не думаю, чтобы фронт стабилизировался.

— Ты так считаешь? — спросила Милада.

— Предполагаю. Прислушайся, что творится на шоссе. Это оживление должно нас радовать.

— Почему? Думаешь, они отступают?

— Именно так я и думаю.

— А если немцы готовят наступление? Ведь движение на шоссе может означать и это, не так ли?

Замечание было правильным и показывало, что Милада имеет какое-то представление о фронтовых делах.

— Конечно, может означать. Только я не думаю, что немцы располагают достаточными силами для контрнаступления, особенно на этом участке.

— Тогда, может быть, через несколько дней советские или ваши войска пробьются сюда.

— Может, дня через два-три, а то и быстрее.

— Все может быть! — На лице Милады еще отчетливее проступило страдание. — И почему нельзя, чтобы человек выжил, если он этого очень сильно хочет?

— Как будто кто-нибудь хочет умирать! Если бы смерть зависела от воли каждого человека, люди за очень малым исключением стали бы бессмертными.

— Все же… как тебе объяснить? Одно дело не хотеть умереть, а другое — хотеть жить во что бы то ни стало. Я хочу жить во что бы то ни стало, потому что глупо умирать именно теперь. — Через некоторое время она продолжала: — Значит, может статься, что через два дня фронт пройдет здесь?

— Полностью нельзя исключать такую возможность.

— Знаешь чего я боюсь? Боюсь, что в раны попадет инфекция.

— Не попадет, — заверил я ее убежденно, хотя сам очень сомневался в этом.

— Только бы два дня, потому что два дня, я думаю, выдержу. — Потом она снова спросила: — А ты уверен, что через два дня сюда придут ваши?

— Конечно!

— На чем основана твоя уверенность? — настаивала она.

— Я уже говорил тебе, что десять дней назад фронт был всего лишь в сотне километров.

— Десять дней назад ты был в плену.

— Был.

— А если ты был пленным, то откуда знаешь, какая обстановка на фронте?

— По радио слышал.

— Ты хочешь сказать, что немцы установили вам в лагере приемник, чтобы вы не скучали? — с иронией спросила она.

— Само собой, нет. Но в лагере у нас был потайной радиоприемник из спичечной коробки.

— Как это из спичечной коробки?

— Я хотел сказать, что детали радиоприемника были смонтированы в спичечной коробке.

— Ах так!

— Силен был аппарат!

С тех пор как я убежал из-под конвоя, я впервые вспомнил о миниатюрном радиоприемнике.

* * *

…В лагере прямо у ворот нас встретила невеселая весть:

— Здесь свирепствует тиф!

Да и неудивительно! В лагере была неописуемая грязь, еды давали мало, да и она была невыносимой: сто граммов хлеба на день, кормовой горох или гнилая капуста с червями. Те, кого мы увидели в лагере, были подобны одетым в лохмотья живым трупам.

Утром нас выгнали на работу: рыть противотанковый ров. Темп работы был адским. Часовые были вооружены автоматами и, кроме того, чем-то вроде хлыстов. И все же нам удавалось как-то провести их. Особенно «старички» научились имитировать работу. К сожалению, минуты, которые нам удавалось украсть таким путем, составляли лишь незначительную часть времени на отдых, необходимый нам, чтобы выдержать. И именно поэтому многие из нас, даже те, кто приобрел исключительное умение проводить наших палачей, падали, изможденные, на землю и больше не поднимались.

Каждому из сторожей мы дали прозвище. Одного прозвали Гиеной, другого Молью, третьего Вампиром. Коменданта лагеря, майора Ганса Волзагена, мы прозвали Рысью за его походку и мутные глаза. Ни один не остался без прозвища. Самым подлым из всех был Гиена.

Из лагеря мы уходили на работу утром и возвращались вечером. Обед нам привозили туда.

После того как Гиена наедался до отвала, у него появлялось желание развлечься. И он развлекался, приказывая пленным бить друг друга по щекам. Если кто-нибудь отказывался, живым в лагерь он не возвращался. До вечера Гиена находил какой-нибудь повод и пристреливал отказавшегося от «забавы». Не проходило дня, чтобы мы во время работы не слышали автоматной очереди. Каждый раз, когда раздавались выстрелы, мы знали, что одного из нас не стало. Кого именно, мы узнавали лишь по возвращении в лагерь.

Но не изнурительная работа, не садизм наших палачей были самым страшным в лагере, а систематическое и постоянное унижение человеческого достоинства. Разве можно говорить о достоинстве, когда, чтобы развлечь палачей, тебе приходится давать пощечины такому же несчастному, как и ты, и получать их от него.

Тяжелый труд, постоянный голод, систематический страх, подавление и искоренение его достоинства превращают человека в животное. За физическим истощением следовала физическая смерть человека. Но физической смерти предшествовала духовная. Я наблюдал это явление на многих из моих товарищей по несчастью. Этого я боялся больше всего, пока находился в лагере. Чтобы мой дух не умер раньше, чем у меня иссякнут физические силы, во время работы или в минуты отдыха, чаще всего ночью, в душном бараке я рассказывал стихи, вспоминал содержание любимых книг, читал целые лекции перед воображаемой аудиторией. Чем больше было изнурено мое тело, чем сильнее произвол и систематическое обесчеловечивание пытались притупить мой дух, тем отчаяннее я боролся, заставляя свой мозг работать, не позволяя ему облениться и сдаться. Случается, что король отрекается от трона по принуждению или, реже, по своей воле. Но я не хотел отрекаться от позиций своего духа. Гвоздем на земле, огрызком карандаша на любом попавшемся под руку клочке бумаги я пытался решать уравнения или приводить доказательства той или иной теоремы. Короче говоря, чтобы не опуститься до скотоподобного состояния, чего добивались наши палачи, я старался сохранить активность своего ума, заставляя его работать вопреки голоду и физическому истощению.