И весь ее джаз…

После чего реально ушел в себя. Взгляд стал отсутствующим, как у ее знакомого доходяги-нарика после хорошей дозы. Правда, не на пятнадцать минут, а на восемь. Но и они показались Марии долгими.

— Значит, так, — наконец объявил он. — В универе я договорюсь об отсрочке.

— Отсрочка не поможет, — перебила Машка. Уж она-то на эти темы думала-передумала. А здесь — чужую беду руками разведу.

— Поможет, — как от жужжащей мухи отмахнулся Береславский. — Параллельно буду общаться с банком, кредит на завершение образования. Ты молодая, тебе дадут. Это раз. Два — сейчас решим с твоей сестренкой.

— Как вы решите? — чуть не расплакалась Мария. Это было ее окно уязвимости. Прооперировать Женьку немедленно могли лишь за границей, для чего требовалось более тридцати тысяч долларов. Здесь же ее поддерживали бесплатно, но очередь на операцию с заменой клапанов была неопределенно долгой.

— Пока не знаю, — вздохнул препод и взялся за телефонную трубку.

За сорок с лишним минут — но теперь Машка уже никуда не торопилась — он последовательно поговорил с пятью собеседниками, выстраивая неочевидную, однако явно логически обоснованную цепочку. Пятый сообщил Береславскому дату и место госпитализации ребенка. И не через два года, а через неделю, причем перевод из нынешней больницы в сердечный НИИ будет осуществлен напрямик, без промежуточной выписки.

Ефим Аркадьевич аккуратно записал на бумажке адрес, телефон и электронную почту своего последнего благодетеля. Интересно, что бумажка была с другой стороны уже чем-то исписана — Береславский был нетерпим к бесполезной растрате ресурсов. Полезную же — разумеется, на его личный взгляд — очень одобрял: ездил на безумно дорогой и вечно поцарапанной машине и при постоянно мятых джинсах и рубахе демонстрировал дорогущие часы.

Впрочем, Машке уже было не до критики препода — она чувствовала, как к ней буквально возвращается ее беззаботная юность, со всеми этими событиями вроде бы безвозвратно потерянная месяц назад.

В этот момент вновь зазвонил телефон. Береславский вальяжно взял трубку.

Машка напряглась: неужели что-то разладилось?

Но — обошлось.

— Да, это я, — сладенько ответил Ефим Аркадьевич невидимому собеседнику. Глазки заблестели, очочки засверкали. — Конечно, пойду. Я обожаю театр.

Вот ведь лжец! Сам говорил, что терпеть не может театральные спектакли, что все время рука его тянется к пульту управления, дабы включить ускоренную перемотку. Он даже фильмы смотрит по несколько штук сразу, щелкая каналами. А еще говорил, что любит театральные залы с колоннами, за которыми удобно дремать.

— Да-да, Танечка. Конечно, буду. — И положил трубку.

«Интересно, его жена знает про эту Танечку?» — подумала оскорбленная в женских чувствах Машка, но тут же все простила профессору, вспомнив, как ловко он решил ее ужасные проблемы. И вслух сказала совсем другое:

— Спасибо, Ефим Аркадьевич!

И глаза ее наполнились предательской влагой.

— Не за что, — ответил тот. А потом серьезно, очень серьезно продолжил: — Действительно, не за что. Мы пропихнули твою сестренку без очереди. Значит, чью-то — отодвинули. И то, и другое — на моей совести.

Машка ошарашенно молчала, понимая, что и в этот раз препод прав. Потом встала, чтобы выйти.

И остановилась.

Нельзя же так просто взять и уйти. После таких подарков. Ради Женьки она бы свой сердечный клапан, не задумываясь, пожертвовала.

Но чем она могла его отблагодарить? Разве что… вон он как с этой Танечкой разсюсюкался.

Мария не стала откладывать в долгий ящик — решимости ей хватало во все периоды жизни — и предложила Ефиму Аркадьевичу провести вместе вечер.

— Я действительно похож на педофила? — неожиданно расстроился он. — Говорят, с возрастом это бывает.

Машке пришлось успокаивать мужика, что на педофила он не похож. Что он похож на бабника, Машка, по понятным причинам, сообщать благодетелю не стала.

На этом, кстати, история не закончилась.

В универе ее восстановили, а вот в банке кредита пока не дали — закончилась квота на этот год. Все было не слишком страшно, они ж не отказали, просто требовалось согласовать это с бухгалтерией. К тому же сама Мария была вполне в тот момент счастлива — вечером почти здоровую Женьку выписывали из клиники. В бухгалтерии же ее ожидал еще один сюрприз. Тамошняя дама порылась в бумагах и сказала, что все уплачено, долгов нет.

Поскольку Машке было очевидно, кто мог это сделать, она вновь направилась к преподу. И тот при ней вновь журчащим голоском общался с какой-то бабой, уж точно не с женой.

— А разве я хуже банка? — закончив беседу с незримой прелестницей, опять расстроился Ефим Аркадьевич. — Начнешь работать, отдашь.

— Ну давайте хоть с процентами. — Марии было реально неудобно.

— Не могу, — ответил профессор. И, подумав, добавил: — Религия не позволяет.

Это ему-то — религия? Да на нем грехов — больше чем этажей в небоскребе!

Впрочем, зачем считать чужие грехи? Это, по большому счету, тоже грех.

Последние деньги из тех ста тысяч рублей она отдала уже через год. Никаких процентов препод так и не взял.

Вот и знакомый подъезд.

Не слишком далеко до метро, но все равно, никаким боком не центр. Мария так и не разобралась, что же притягивало столь многих людей к этому человеку. Но явно — не богатство.

В коридоре было тихо.

Ни машин, ни плоттеров.

Ни, как выяснилось, менеджеров и каких-либо иных сотрудников. Даже секретарши теперь у несчастного Ефима Аркадьевича не было.

Зато висели на стенах и стояли на мольбертах картины, некоторые — довольно странные. А вместо рабочих столов вдоль стен разместились ядреного фиолетового цвета диваны.

В кабинете, правда, все осталось по-прежнему. Не считая исчезновения двухместного дивана, который не раскладывался, но и так было удобно. Зато появился другой, такой же безумно фиолетовый, как и в комнате менеджеров.

Здесь тоже все было в картинах. И тоже — по большей части странных.

Ефим Аркадьевич тоже не изменился. Точнее, он в ее юности казался ей таким старым, что старше уже так и не стал. Ему сейчас было, скорее всего, немного за полтинник. Значит, тогда было около сорока. А ведь ей самой через следующие десять лет будет сорок!

Впрочем, сейчас на нее нацелились те же нахальные глазки со сверкучими стеклышками очков, те же плохо бритые щеки и тот же немаленький нос, уже, казалось, вынюхивающий причину ее визита.

Отбросив печальные мысли, Мария приступила к делу.

— Спасибо, что согласились встретиться, Ефим Аркадьевич, — сказала она, присаживаясь на ужасный фиолетовый диван. Его-то уж точно диванчиком не назовешь. И почему-то она была уверена, что этот уж непременно раскладывается.

— Да у меня теперь времени много, — ухмыльнулся тот. Ежкова уже знала, что предприятие они с Орловым закрыли. Точнее — Береславский просто одномоментно ушел из бизнеса, оставив все старому другу. А тот, как выяснилось, в одиночку, тем более в кризис, работать не смог.