И возвращу тебя…

— Эй, эй!.. Господин!..

Колька присмотрелся: из третьей по очереди машины навстречу ему выскочил заполошный пузач в шортах, сандалиях на босу ногу и распахнутой на груди рубашке с коротким рукавом. Уж не тот ли таксист, что вез его из аэропорта в гостиницу? Приветственно размахивая одной рукой, другую пузач сунул в промежность и почесался. «Тот, — окончательно опознал Колька. — Тот самый.»

— Снова? В гости? Дела? — отрывисто выкрикивал таксист, сияя улыбкой от уха до уха. — В Тель-Авив? «Хилтон»?

Схватив Кольку под руку, он потащил его к своей машине, попутно объясняя что-то на иврите возмущенным и недоумевающим коллегам. Колька и рта открыть не успел, как такси уже выруливало из очереди по дороге к выездному шоссе. При этом пузач не прекращал что-то восторженно рассказывать, успевая не только крутить руль, но и одновременно хлопать пассажира по колену, отвечать неразборчивым хрипам рации, переругиваться с грубо подрезанным водителем соседнего «мерседеса» и, конечно же, чесаться.

— Стоп! — решительно отрезал Колька, потеряв наконец надежду дождаться паузы в этом слитном потоке слов и действий своего похитителя. — Мне не нужен Тель-Авив. Понял? «Хилтон» нет!

Таксист замер.

— «Хилтон» нет? — повторил он недоуменно. — Тогда куда? «Дан»?

Колька облегченно вздохнул и достал карту.

— Вот сюда. «Кисуфим». Хорошие деньги.

— Что? — не поверил шофер. — Что? Какой такой «Кисуфим»…

Он свернул на обочину, выхватил из Колькиных рук сложенную в нужном месте карту и ткнул в нее пальцем.

— Здесь?

Колька кивнул.

— С ума сошел? — пузач отнял палец от карты, покрутил им у виска, а затем снова ткнул в карту. — Сюда не пускают, друг. И отелей там уже нет.

— Тысяча баксов.

Глаза таксиста блестнули. Он немного подумал, крякнул и покрутил головой.

— Да не в баксах дело… — сказал он с видимым сожалением. — Туда не проехать. Полиция не пускает. Давай сделаем так: до Офаким я тебя довезу, а дальше — как выйдет. Годится?

Колька прикинул расстояние по карте. От городка под названием Офаким до единственного блокпоста на въезде в Гуш Катиф оставалось километров двадцать пять по прямой.

— Годится. Поехали.

В Офаким их пропустили без проблем. Колька узнал перекресток на въезде в город: он уже побывал тут вместе с Кацо после поездки к бедуину. Тогда здесь гудела клаксонами километровая пробка; «оранжевые» толпы рвались через полицейские кордоны. Теперь же все было пусто и тихо, если не считать несерьезный, человек на десять, пикет демострантов с плакатами и оранжевыми флагами. Они стояли молча и вид имели скорее упрямо-растерянный, чем боевой. Несколько полицейских лениво развалились невдалеке в тени автобусной остановки, не обращая никакого внимания на сломленного противника. Они находились тут без особой надобности, так, на всякий пожарный.

Таксист высадил Кольку на юго-западной окраине городка. Прощаясь, он сунул странному пассажиру полуторалитровую бутылку с водой.

— На-ка, возьми. Нужно больше пить. Все время пить. Пить, понял? — он подкрепил свои слова международным жестом, подергав над приоткрытым ртом кулаком с оттопыренными мизинцем и большим пальцем. — Иначе высохнешь. Смерть. Жарко. Пить.

Колька кивнул, взял бутылку и, не оглядываясь, пошел через поле. Таксист еще некоторое время смотрел ему вслед, задумчиво почесываясь и будто не веря собственным глазам. Затем он сел в машину и пересчитал деньги, чтобы избавиться от неприятного чувства. Но чувство не проходило. Тогда он применил верный способ борьбы со странностями — разозлился. В этой дурацкой стране чего только не навидаешься. Мало нам своих психов, так еще со всего света едут… Он опустил окно, ожесточенно сплюнул вслед ушедшему Кольке и поскорее снова поднял стекло, чтобы зря не гонять кондиционер. Тьфу! Работать надо, вот что. Семью кормить. У них-то, небось, семьи нету, у пидоров. А без семьи чего ж дурью не маяться… Тьфу! Пидоры.

Универсальное ругательство благополучно возвращало свихнувшиеся было вещи на их привычные места; мир снова обретал необходимые простоту и ясность. Таксист удовлетворенно вздохнул и отъехал, одновременно копаясь в бардачке на предмет любимого диска любимой певицы. Ага, вот. «Не зови меня милашкой…» Рабочий день еще только начинался и начинался удачно.

Солнце стояло высоко и жгло с неослабевающей силой. Здесь, на открытом пространстве убранного поля, на поверхности земли не оставалось ни одного клочка, где еще дышали бы влажные соки жизни — одна лишь горячая сухая пыль, растрескавшаяся от невыносимого зноя почва, хрусткая солома и ссохшиеся комки глины. Все живое попряталось глубоко в норы, ожидая темноты, когда можно будет осторожно выбраться наружу в поисках росы и пищи. Колька прошел менее километра, но и этого оказалось достаточно, чтобы понять безнадежность затеянного им похода. Не здесь и не в эти часы, бижу, как сказал бы Кацо… Это сначала двадцать верст по гладкой местности показались ему незначительным расстоянием. Когда-то в Боснии и в Афгане он совершал переходы побольше, даже бегом. Но, во-первых, выносливость у него была уже не та, что прежде, а во-вторых, подобного пекла там не попадалось ни разу. Еще час такой ходьбы, и он высохнет насмерть, никакой воды не хватит.

Колька глотнул из бутылки, мысленно поблагодарил пузатого таксиста и огляделся в поисках укрытия, где можно было бы переждать в тени оставшееся до вечера время. Нужное направление не предлагало ему ничего, кроме нескольких теплиц далеко на горизонте, зато справа, на окраине Офаким, виднелась кучка вполне приличных деревьев. По местным понятиям это могло сойти даже за рощу. Возвращаться не хотелось — это означало потерю с таким трудом отвоеванных метров, но выбора не было, и Колька свернул в сторону рощицы.

Издали она выглядела необитаемой, но приблизившись, Колька обнаружил под деревьями группу «оранжевых» — человек десять. Между собой они говорили по-русски и как-то сразу признали в подошедшем белобрысом мужчине с рюкзаком попутчика и единомышленника — просто потому, что на полицейского он не походил совсем, а кроме «оранжевых» и полицейских в этом месте в такую жару не мог оказаться никто. Он лег в спасительную тень на землю, усыпанную длинными мягкими иглами и закрыл глаза.

Голоса рядом звучали ровным убаюкивающим гулом. Прислушиваться не хотелось, да и не имело смысла: навряд ли он мог бы понять суть этой чужой и странной разборки. Перед ним был один из многих осколков разбитой армии, с самоубийственным упорством продолжающий давно уже проигранную войну. Зачем они это делали? Колька недоуменно разглядывал этих «солдат» — немолодых, смертельно усталых и большей частью не выглядевших слишком здоровыми людей. Что заставляло их находиться здесь, в обжигающем пекле взбесившегося августа? Что мешало им вот прямо сейчас оправиться домой, к детям и внукам, в прохладу кондиционера, к холодному душу, к обеду, креслу, дивану, телевизору? Почему вместо этого они обливались потом здесь, под деревьями, с трудом отвоевывая кислород у раскаленного суховеем воздуха?

Через несколько часов стемнеет, они поднимутся, кряхтя и жалуясь на больную спину, и пойдут вперед, к заранее известному концу. Пойдут, страдая от одышки и с трудом передвигая отвыкшие от ходьбы ноги. Пойдут, не имея ни малейшего шанса против уверенной, регулярной, продуманной силы, против густого оцепления из патрульных джипов, мотоциклистов и вертолетов, вооруженные лишь гордостью и упрямством, неся свое поражение наперевес, как бедное старое копье, — против торжествующей вражеской победы, выезжающей им навстречу на стальных танковых гусеницах.

Зачем? Судя по разговорам, они и сами-то этого не знали. Каждый говорил о своем. Кто-то, начиная борьбу, всерьез верил в победу и теперь, когда всякая надежда на успех оказалась потеряна, просто продолжал движение по инерции, замкнувшись в угрюмом озлоблении. Другие искали виноватых, снова и снова анализируя проигранное сражение, вычисляя просчеты и просчитавшихся. Третьи надеялись на чудо, все это время, — и с самого начала, и даже теперь, вопреки очевидности. Четвертые уже давно смирились с поражением, но не хотели уходить, оставлять товарищей…

И все же существовала какая-то сила, объединяющая это разнокалиберное многоголосье мотивов в один слитный боевой кулак. Сила, которая привела их сюда — каждого поодиночке, согласно его собственной свободной воле, без повестки и мобилизации. Сила, которая поддерживала и вела их все это время, которая поднимет их и сейчас, с наступлением темноты, и снова поведет за собой — вперед, вперед, в безнадежном стремлении, выраженном случайным, бессмысленным словом: «Кисуфим». Поднимет и поведет несмотря ни на что. И перед огромной величиной этой нерассуждающей, победительной силы равно терялись их персональные малозначащие страхи, болячки, личные эгоистические расчеты, умные анализы и глупые суеверия. А взамен эта сила дарила им замечательное чувство приобщения к самой крайней, сияющей чистоте, какую можно сыскать только в таком бескорыстном, на грани бесцельного, служении.