И здесь граница

Кублашвили невольно сжал кулаки. «Негодяй! Как только земля его носит! Еще имеет наглость на советские законы ссылаться! Мужчины, женщины, даже дети воевали, жизни своей не жалели, а он, здоровенный мужик, в услужение к фашистам пошел, на задних лапках перед ними ходил. Не служил бы, мол, он, Служил бы врагу кто другой! Сам предатель, продажная душонка, и других предателями считает. Нет для него ничего святого, понятия не имеет о чести, совести, долге. Подумаешь, невинная овечка: всего лишь одежду с убитых снимал, и то по приказу…»

— Сейчас не время и не место вдаваться в подробности вашей «деятельности» у гитлеровцев, — сухо заметил майор Дудко. — Всплыли некоторые подробности, которые вы, — в чуть сипловатом голосе майора прозвучала ирония, — видимо, из скромности утаили от следствия в сорок четвертом году.

Фомичев сник, беспомощно уронив на колени тяжелые узловатые руки, но через минуту довольно дерзко ответил:

— Пужать меня не надо. Свое я получил сполна, и больше не довесят.

Он был уверен в своей неуязвимости. Ну кто может знать, что по совету своего папаши, прожженного контрабандиста, отошедшего от дел только лишь после паралича, на второй же день оккупации Бреста он предложил свои услуги гестапо? В предателях и провокаторах там была явная нужда, и Фомичев оказался ценным приобретением.

С первым своим заданием Фомичев справился успешно. В лагерь военнопленных привели его под конвоем с очередной партией израненных бойцов. Заросший, в потрепанной красноармейской форме, он ничем не отличался от других. Натянув на себя личину советского патриота, он умело втирался в доверие к людям. Вскоре ему удалось пронюхать о подготовке к побегу.

Гестаповец Герман Линге, у которого Фомичев состоял на связи, знал свое дело и научил как, не вызывая подозрений, остаться в стороне. В назначенный час предатель вслух выразил недовольство выданной на обед брюквенной баландой, для правдоподобности был жестоко избит вахманом (этого, правда, Фомичев не ожидал) и брошен в карцер, а собиравшиеся бежать — повешены.

После того Фомичев помог Линге провести еще одну хитро задуманную комбинацию. Твердо вызубрив достоверную легенду о своей службе в Красной Армии, он примкнул к группе военнопленных, установивших связь с местным подпольем; был инсценирован побег, в успехе которого Фомичев (кличка Ювелир) сыграл не последнюю роль. Предатель проник в подполье.

Когда же гауптштурмфюрера Линге перевели с повышением в «Зондерштаб Россия» — организацию, занимавшуюся борьбой с партизанами, — он забрал с собой Ювелира, зарекомендовавшего себя отъявленным провокатором.

Линге уже торжествовал победу: не сегодня-завтра его агент внедрится к партизанам и подставит под удар весь отряд.

Но этим далеко идущим планам не суждено было осуществиться. Юные подпольщики, выполняя поручение старших товарищей, выследили Фомичева, когда он, озираясь и петляя, спешил на конспиративную квартиру для встречи с Линге.

Изменнику вынесли приговор, и жить ему оставалось считанные часы. Но негодяю повезло. Мимо развалин, куда его затащили для расстрела, проходил патруль. Фомичеву удалось бежать, хотя одна пуля все же засела в плече.

Провал, полный провал. О дальнейшей работе не могло быть и речи. Фомичеву предложили начать все сызнова в другом лагере, но он, сославшись на ранение, вымолил передышку.

Передышка длилась ровно четверо суток. На пятые гауптштурмфюрер Линге вызвал Фомичева и, явно чем-то расстроенный, озабоченно сказал, что отдыхать некогда, нужно помогать фюреру в его борьбе с большевизмом.

После такого предисловия Линге перешел к делу. Кто-то из городской полиции снабжает подпольщиков оружием, боеприпасами, сообщает о готовящихся облавах и засадах. Необходимо срочно установить, кто наносит удар в спину великой Германии, вступить с ним в контакт, выявить сообщников.

Так Фомичев угодил на службу в полицию. Разоблачить ему никого не удалось, а на одной из облав осколок гранаты пробил ему грудь, и он чудом выжил.

Советские войска стремительно наступали, и Линге было не до Фомичева. Ювелир остался не у дел, и никто не проявлял к нему интереса.

Жестоко разочарованный поражением своих хозяев, Фомичев понял, что поставил не на ту карту, но назад хода не было.

Летом сорок четвертого, после освобождения Бреста от фашистов, его, в числе других изменников, судил военный трибунал. Отделался он сравнительно мягким наказанием. Спасло то, что числился рядовым полицаем и предусмотрительно уклонялся от участия в расстрелах.

Вернувшись из заключения, Фомичев поступил на работу. На прошлом поставлен крест, надо думать о будущем.

Осторожно, исподволь принялся он восстанавливать связи с валютчиками, контрабандистами, «Золото — всегда золото. Не боится ни сырости, ни девальвации, ни смены режима, при любой власти ценность сохраняет, — рассуждал Фомичев. — С золотом нигде не пропадешь, это не бумажные деньги».

Так и жил Фомичев, скрытно увеличивая отцовский капитал, не подозревая о сгущавшихся над головой тучах. Ну откуда было ему знать, что где-то в ГДР найден архив гестапо и в нем обнаружено кое-что об Ювелире?

«Что скрыл Фомичев от следствия в сорок четвертом?» — думал Кублашвили, связывая эти слова Дудке с ранее сказанными: «Биография у него… хуже вряд ли можно представить…»

— Свое я получил сполна, и больше не довесят, — повторил Фомичев. — А суседи у меня подлец на подлеце и подлецом погоняет. Завидки, понимаете, их берут, что хату я построил и тихо-мирно ем свой кусок хлеба. Эта халупа глаза всем мозолит, но никто не знает, что последние копейки я на нее угробил, что в долги по уши влез. А сейчас вы заявились, валюту требуете. Адресочком ошиблись. Да я, если хочете знать, понятия не имею, что то за валюта! И к чему она, проклятая, мне? Сколько на свете живу, золотой монеты в глаза не видел, а вы… Ну посудите сами: откудова ко мне золото? Грузчиком вкалывал. Килу, звиняюсь за выражение, нажил. Посочувствовало мне начальство, дай бог им здоровья, увидели — человек я старательный, честный, и весовщиком на товарную станцию определили. Должностишка, сами понимаете, невелика. От получки до получки, видит бог, с грехом пополам дотягиваю. Вон даже заявление в местком подал, чтоб учли тяжелое мое положение и допомогу какую дали…

— Довольно лазаря петь! — майор открыл большой черный портфель и достал бланк протокола. — Понятые с нами, так что приступим к обыску.

Фомичев пожал плечами.

— Ну что вы все обыск, обыск… Воля ваша, можете искать. Но только нет у меня никакой валюты, никакого золота.

3

Третий час продолжался обыск. Фомичев хмуро рассматривал свои широкие плоские ногти. Затем почему-то заинтересовался щелкой между досками пола, разглядывал рисунок обоев. Вид у него был такой, словно все происходящее в доме нисколько его не занимает.

Вот он сидит, Фомичев. О чем размышляет, чем озабочен? Спокойствие-то у него явно напускное. Чем, к примеру, объяснит, что в кладовой несколько порожних бутылок из-под коньяка? Придет ли в замешательство (уверял ведь, что с хлеба на воду перебивается, а тут — армянский коньяк), либо, не моргнув глазом вывернется: нашел посуду, сдать собрался. Незачем, мол, добру пропадать.

И попробуй докажи обратное. Может, хвалит себя за предусмотрительность: коньяк всегда покупал только на другом конце города, где его никто не знал; там же брал и любимые им маслины, ветчину, масло, а для жены пирожные, но все в небольшом количестве, чтобы в один присест можно было одолеть, чтобы никаких следов пиршества не оставалось.