Ибишев
Шрифт:
4.
— Выпей, сынок, айран! Станет легче.
Вдовы–двойняшки трогают горячий лоб Ибишева, покрытый горячей испариной, и многозначительно переглядываются. Пустынная улица тонет в слепящем мареве. Чахлая маслина под балконом густо припорошена серой пылью, как пеплом. Ибишев отхлебывает прохладный кисловатый айран из высокого стакана, и на несколько мгновений огонь, полыхающий у него внутри, как будто бы стихает, уступая место тупому оцепенению.
— Молоко свернулось от жары.
Ибишев вяло кивает и, достав из смятой пачки сигарету, закуривает. На правой ладони две большие обкусанные бородавки.
— Ты слишком много куришь, сынок. Пошел бы лучше полежал, отдохнул немного. Мы тебе и постель перестелили.
Он продолжает молчать, и в его глазах, воспаленных
С того дня, как он увидел обнаженную Джамилю — Зохру, сияние Венеры над ним не ослабевает ни днем, ни ночью. Ее томный, жемчужно–белый свет несет Ибишеву гибель и безумие…
…я драгоценность в царстве Лотоса, я свет над полями, залитыми ледяной водой, я золотой зрачок черной птицы, я плоть, умирающая от желания, я священный Ибис — великое в малом, и стыд…
Она повсюду. Зеркала многократно умножают ее образ, и маленький кусочек зеленой ламинарии, приставший к ее коже, становится бесконечным. Целые поля колышущихся ламинарий. Свет над ними, словно вкус крови на треснувших губах, и в каждой складке белой простыни черты ее лица. И в каждом произнесенном слове — ее голос, и в каждом движении — ее тело, и в темноте — ее лоно. Его трясет как в лихорадке, низ живота разрывается от боли. Он стоит один в самом центре ночи, драгоценность в царстве теней, малое в малом, и в фиолетовом небе огненно–красный Марс, мертвенно–бледный Плутон, сверкающий Меркурий, и она, жемчужно–белая Венера — Зохра… Невыносимо душно. Трещит голова. Ибишев просыпается на совершенно мокрых простынях в золотисто–рыжих сумерках, которые, словно туман, заливают комнату до самого потолка. Свет настолько плотный и густой, что в первое мгновение ему кажется, будто это не свет, а вода. Он протягивает руку и шарит в пустоте. Ему все еще хочется спать, но усиливающийся зуд в носу заставляет его подняться и быстро идти в ванную.
Торопливо защелкнув за собой дверь, Ибишев наклоняется над раковиной. Капли горячей крови вытекают из ноздрей, набухают на кончике носа и, срываясь, разбиваются о белую эмаль. Одна за другой. Одна за другой. Так–так. Так–так. Словно размерный ход старых часов в столовой. Он будет терпеливо стоять над раковиной до тех пор, пока в носу не образуется колючая корочка свернувшейся крови…
Умывшись Ибишев садится на пол и, задрав голову, наблюдает за трещинами на известковой побелке потолка. Тонкие, едва заметные глазу, они бесконечно разветвляются, расходятся в разные стороны, переходят с потолка на стены, то решительно удаляясь друг от друга, то вдруг сливаясь в одну единую линию. Обычно он начинает с самой середины, там где трещины переплетены в настоящий клубок. Главное — хорошо запомнить ту, которую ведешь. Научиться безошибочно узнавать эту линию во всех ее изгибах, поворотах и разрывах среди сотен похожих, чтобы не сбиться и не оказаться в тупике. Иногда это ему почти удается, и тогда сердце его начинает бешено колотиться. Кажется, еще немного и он выберется из этого лабиринта, но в последний момент обязательно что–нибудь мешает: или мотылек, неподвижно сидевший на стене, вдруг начинает летать под самым потолком, или от напряжения на глаза наворачиваются слезы, и тогда приходится начинать все заново.
Ибишев упрямо блуждает в проклятом двумерном лабиринте, даже не догадываясь, что хитрые боги внимательно следят за тем, чтобы он никогда не нашел из него выхода…
Линии на потолке превращаются в одно сплошное серое пятно.
Ибишев температурит уже четвертый день. Его лихорадит. Он лежит, закутанный в легкое одеяло, и тихо плачет от боли в суставах. А на подоконнике в железной банке из–под зеленого горошка умирает чахлый лимонник, обожженный неистовым солнцем.
— Это все из–за жары! Ты перегрелся…
Матери ставят ему на лоб хлопчатобумажную тряпочку, смоченную
в холодном уксусе, и у Ибишева перехватывает дыхание.— Сейчас поешь бульона…как ты любишь, с укропом, с мятой…и все сразу пройдет!
Они крошат маленькие кусочки хлеба в чашку с бульоном, и Ибишев сквозь пар, поднимающийся от чашки, рассматривает их прозрачные чистые лица.
— Вот так, сынок, кушай, кушай! Хорошо… Станет легче. Приподними голову.
— А перед сном выпьешь травяной отвар и будешь спать спокойно…
— Ужасная жара. Никто и не припомнит такого!
— Совсем нечем дышать! И солнце такое красное–красное!
От горячего бульона на лице его выступает испарина. Алия — Валия все говорят и говорят голосами, похожими на шелест листвы, и гладят его волосы, и поправляют ему подушку, и меняют на лбу тряпочку с уксусом. А он, преодолевая боль в отекших глазах, в каком–то оцепенении следит за тем, как по занавеске на окне быстро расползается черное пятно. Оно превращается в дыру с тлеющими краями, к потолку взвивается струйка белесого дыма, и через несколько секунд вся занавеска вспыхивает словно факел. Огонь мгновенно перекидывается на карниз. Комната наполняется чадом и запахом гари…
К счастью, все обошлось, пожар почти сразу удалось потушить. Всю ночь матери терли порошком закопченный потолок.
Во всем было виновато солнце.
Иногда Ибишеву кажется, что любовное безумие, охватившее его, внешне похоже на рогатую ехидну, изображение которой он видел в какой–то книге. Она постепенно растет в нем — пятнистое скользкое чудовище, с каждым днем становясь все более заметной, и ее уже почти невозможно скрыть… Он словно тень бродит по темной квартире в костюмном пиджаке, натянутом прямо на голое тело. Его исхудавшее небритое лицо, покрытое вулканическими прыщами, ужасно. Он подолгу рассматривает его в буфетных зеркалах. Под ногами скрипят половицы. Ибишев подходит к фотографиям на стене. В углу гостиной начинают бить часы. Бой часов напоминает ему, что у него осталось совсем мало времени. Ибишев застегивает пуговицы пиджака и, торопливо шаркая тапочками, идет на кухню. Матери нарезают в эмалированный таз зеленую фасоль.
— Хочешь варенья? Может быть, мы тебе обед согреем? Нельзя есть столько сладкого…
— Поешь лучше фрукты, сынок…
— Каникулы скоро кончаются, — говорит Ибишев, смущенно улыбаясь, и, взяв с собой банку вишневого варенья, уходит на балкон.
Несмотря на нестерпимую жару, ему нравится сидеть на балконе в самое пекло, когда глазам больно смотреть на улицу, вызолоченную солнцем. На полу валяются старые газеты и пустая банка из–под варенья. Ибишев сидит неподвижно, прижавшись спиной к теплой стене. Он словно спит. Пот градом струится по его груди. Он может сидеть так очень долго, почти не меняя позы.
У него болят зубы.
Алия — Валия боятся оставлять его одного и поэтому ходят на базар и в магазин по очереди. И даже когда он просто сидит на балконе, кто–нибудь из них обязательно дежурит рядом. Они очень устали. Ибишев совсем измучил их. Но они все еще надеются, что одержимость его пройдет сама собой.
Когда Ибишев, наконец, понял, что за ним следят, он стал уходить из дома.
— Куда ты, сынок? Ты посмотри, какая жара! Даже собак нет на улице! Лучше немного полежи, отдохни… — голоса дрожат от волнения. В ответ молчание. Вдовы беспомощно смотрят, как он, опустившись на корточки, зашнуровывает кеды. В коридоре полумрак. Пахнет сыростью.
— Ты же недавно встал после температуры…опять перегреешься…сыночек, куда ты собрался?…Зачем ты нас мучаешь?
Матери начинают жалобно всхлипывать.
Выйдя из подъезда на ослепительное солнце, Ибишев словно с головой погружается в кипящую воду. По телу пробегает томная дрожь. Он быстро пересекает пустынную улицу, чувствуя, как горячий асфальт липнет к кедам, и ныряет в узкий переулок между двумя домами.
Ибишев идет, стараясь не покидать спасительной тени от нагроможденных друг на друга зданий: неподвижные темные квадраты и треугольники на залитом солнцем асфальте. Улицы уводят его все дальше и дальше. Они переходят друг в друга, разветвляются, иногда замыкаются по кольцевой и кружат Ибишева на одном месте. Еще один лабиринт (на этот раз трехмерный), в котором безнадежно застряла несчастная душа Ибишева…