Идеалист

«Пусть решает сама!» - подумал Алексей Иванович с упрямой безжалостностью и к себе, и к Зойке.

Отстегнув протезы, лёг в палатке, с правой стороны, оставив между собой и стенкой место для Зойки.

В палатку Зойка не пришла. Не выполз к костру среди ночи и бывший Зверь – исполнительный офицер, старший лейтенант Николаев, - беззвучно, униженно пролежал он до рассвета рядом с Алексеем Ивановичем, ни на минуту не сомкнувшим глаз.

Зойку Алексей Иванович увидел в том же положении, в каком оставил: подбородок на подогнутых коленках, ноги охваченные руками, отстранённый взгляд устремлён на едва видимый дымок догорающего костра.

Рыбаки как-то незаметно исчезли, уплыли теперь уже, как чувствовал Алексей Иванович, навсегда. Он скатал палатку, уложил в лодку вещи, сел на вёсла, молча ожидая Зойку. С трудом она поднялась, припадая на затёкшие ноги, подошла, отворачивая подурневшее за бессонную ночь лицо, перелезла через борт, послушно села на корме.

Дома, когда несколько улеглась взбудораженность чувств, Алексей Иванович подошёл, положил руки на Зойкины плечи, глядя в измученные, страдающие её глаза, сказал:

– Зой! Ну, зачем тебе всё это?..

Зойка долго смотрела. Не отводя глаз, будто хотела разглядеть в нём что-то, ещё не увиденное. Потом, пискнув от жалости к самой себе, прижалась лицом к его груди, и так стояла безмолвно, ожидая, когда его рука огладит повинную её голову.

Из личных записей А.И. Полянина.

«Юрий Гагарин, первым обозревший из Вселенной голубую нашу планету, по всей видимости единственную, где обитает человек Разумный, не прожив ещё и трёх десятков лет своей жизни, доверительно признался: «Я не боялся начинать свою жизнь сначала…»

Мне не уготовано оторваться от Земли. Но сказанное им я мог бы повторить. По крайней мере четырежды начинал я свою жизнь сначала.

Первая моя жизнь должна была сложиться по призванию и, наверное, вполне удовлетворила бы – я уже видел прямую дорогу из школы в институт и дальше – в любимые мной леса, к птицам, к познанию тайн их удивительного бытия. Любимая работа, наедине с врачующей природой – не в том ли предполагалось моё человеческое простое счастье?..

Война, полыхнувшая в день окончания школы, определила иную судьбу. На войну не брали меня по зрению. Я настоял: в любое училище, но только в военное! Так стал я военфельдшером, и сумел-таки попасть на фронт!

Жестокость войны, отнявшая ноги, отбросила меня к исходу второй моей жизни. После двухлетних госпитальных раздумий в ней и решил остаться в ней: светил уже медицинский институт и судьба безногого хирурга профессора Богораза, о котором я был наслышан.

И снова поворот. Именно в госпитале, наблюдая жизнь людей из дальнего угла, с больничной своей койки, порой как бы даже из небытия, я вдруг открыл, что дано мне видеть нечто большее, чем обычно видят люди. Я улавливал взаимосвязь явлений там, где близкие мои товарищи видели лишь событие, отдельный поступок, не обусловленный ни характером, ни мыслями человека. Люди, когда-то встреченные мной, виделись зримо, как будто раскручивались по моему выбору когда-то отснятые кинокадры прошлого. Рука тянулась к карандашу, карандаш запечатлевал на бумаге образ. Два рассказа о духовных терзаниях молодого лейтенанта были написаны на госпитальной койке, и вот судьба? – в одной из газет я увидел объявление о конкурсном приёме в Литературный институт. Рассказы и заготовленные для докторского будущего документы оказались в доме А.Герцена, на Тверском бульваре, 25, как раз напротив того дома, где прошло моё московское отрочество. Опять судьба? Или есть нечто в жизни, что сдвигает и сращивает отрезки когда-то прожитого времени?..

Через пять лет, подтвердив свои литературные возможности дипломной повестью, я ещё раз отсёк прошлое, - начал четвёртую свою жизнь. Вскоре расстался и с не сложившимся супружеством, позвал в свою одинокую жизнь Зойку-Зойченьку, удивительную девчонку из Семигорья, в чью любовь и преданность, наконец-то, поверил.

Что же теперь? Мне под сорок. Половина жизни уже там, в невозвратной дали. Всё тревожнее думы. В сущности, ничего ещё не сделано из того, что должно совершить – ведь не для того явился я в этот мир, чтобы есть, пить, спать, обнимать по ночам свою жену? Снова передо мной чистый лист ещё не прожитой жизни. Надлежит заполнить его Мыслью и Словом, донести до людей думающих выстраданный смысл человеческого бытия. Смогу ли? Что должно, чтобы смочь?..

Помню, когда с Зойченькой заезжали мы в Клин поклониться любимому Чайковскому, потрясла меня сделанная им запись: «Мне уже сорок четыре, а ничего ещё по существу не сделано!» Прожил Чайковский 53 года. За оставшиеся девять лет, он создал почти все великие свои шедевры: и «Пиковую даму», и Пятую и Шестую симфонии, и Первый концерт для фортепьяно с оркестром, которые вот уже сотню лет очищают и возвышают человеческие души!..

Кто-то сумел. Значит, возможно?.. Не пора ли подняться над обстоятельствами жизни, подчинить оставшиеся годы труду над давно зарождённой, выстраданной, ныне криком кричащей книгой моей жизни?

Понимаю, есть свои необходимости в жизни, не всегда их обойдёшь, не всегда через них переступишь. Но звезда, как бы далеко она ни была, должна светить. На свет её надо идти. Падая, вставая, взбираясь и срываясь, подниматься и снова идти, упрямо, неотступно, веря…»

О СВЯТОСТЬ!..

1

Юрий Михайлович пробудился, глаз не открывал, лежал в приятном ощущении наступившего к утру успокоения, - до кровати он добрался далеко за полночь, после небольшого, как всегда обильного сабантуйчика, созванного всесильным Генашей по каким-то не очень понятным соображениям. От острых закусок, от всего прочего, что сопутствовало сабантуйчику, раздражилась печень. Опасаясь пробудить Нинулю, терпел изжогу, согревал живот руками, в конце концов заснул.

С пробуждением возвращалось обычно нытьё в желудке, тяжесть в затылке, - прежде подобных неприятностей Юрий Михайлович не знал, способен был поутру даже одарить Нинулю привычными снисходительными ласками, чтобы избежать ненужных расспросов.

Теперь же, пробуждаясь после ночных увеселительных собраний, он старался как можно дольше лежать без движений, оберегая непрочное успокоение. Зная, что подниматься всё равно придётся, предупреждая возможные неприятные ощущения, попросил:

– Нин, принеси минералки. В холодильнике была…

Нинуля всегда откликалась на его просьбы, с готовностью подносила к его губам шелестящий пузырьками газа прохладный фужер, сочувственно трепала жёсткие с кудрявинкой и в ранней седине густые ещё волосы, с нежностью целовала в губы под отпущенные им для должной солидности усы. На это раз привычного движения рядом он не уловил, приоткрыл глаза, - постель была пуста, в изголовье лежала мятая подушка, к стене, покрытой ковром, откинуто одеяло.

Юрий Михайлович удивлённо пошевелил бровями, громко позвал: - Нин!..