Идеалист

– Ничего, Алёш, потихонечку-потихонечку осилю…

Для Зойки начал прорисовываться за бесчувственными вроде бы строчками книг незнаемый прежде мир с жизнью людей далёких, странных, в то же время во многом очень схожих с тем, что переживалось у них с Алёшей. Сам переход за счастливую грань умственных открытий она не уловила. Только вдруг ощутила новую для себя радость от узнавания того, что прежде не знала.

И эта новая для неё радость узнавания оказывалась порой настолько сильной, что в лихорадочном увлечении она не могла оторвать себя от очередной, когда-то, кем-то, прожитой жизни. Только услышав приглушённое двойными рамами моторное гудение троллейбусов на улице, она в оторопи взглядывала на часы, поднималась, разминала затёкшую спину, шла, пошатываясь, умываться, принималась с отрешённой улыбкой на лице готовить завтрак. Её ошеломляли открытия: оказывается и в прошлых веках люди искали необыкновенной любви, стремились к добру и справедливости, а жили в страстях, копили богатство, обманывали, злодействовали, завоёвывали власть, и почему-то всё заимев, не торопились устанавливать вокруг себя добро и справедливость. И почему-то во все времена ОН и ОНА, с такой безоглядностью устремлявшиеся друг к другу, не обретали счастья и любви, всё у них кончалось плохо: кто-то стрелялся, ктото травился, кто-то доживал свой век в одиночестве и страданиях.

«Но это же в прошлом! – думала Зойка, отметая дурные мысли. – У нас же не так! Алёша – умный. Он знает, он сделает. У нас не может так!..»

В открывавшейся ей многоликой жизни человечества тускнело, вроде бы уменьшалось в значении то, что прежде казалось самым важным. Рождалось желание говорить о том, о чём прежде никогда она не говорила.

Однажды, дочитав Чернышевского, она хитренько спросила:

– А ты, Алёша, мог бы, как Лопухов, уйти от меня, если бы какойнибудь твой друг, ну, к примеру, Юрочка Кобликов влюбился в меня?

Алексей Иванович в изумлении долго смотрел на Зойку, не спускавшую с него затаённо ожидающего взгляда, потом чертыхнулся, покачал головой.

– Ну, и параллели ты выстраиваешь – сказал он. И противореча самому себе, добавил: то в книге, а то – в жизни!..

– А всё-таки! – требовала ответа Зойка. – Ведь в книге та же жизнь?!.

Алексей Иванович попытался отшутиться:

– Разве можно отдать то, что есть часть меня?!.

– Можно, - неуступчиво сказала Зойка. – Ты уже отдал часть себя. И ради кого-то можно отдать всего себя.

Алексей Иванович поразился не столько тем, что сказала Зойка, поразил его требовательный её тон, тон человека, убеждённого в своём праве услышать прямой и честный ответ.

Он заговорил о теории разумного эгоизма, которую Чернышевский провозгласил и которой объяснял в романе поведение Лопухова и Кирсанова, о двух уровнях его проявления: Лопуховско-Кирсановском, и высшем – Рахметовском, когда на место интересов собственного «я» становится РЕВОЛЮЦИЯ, и на ней, на идее, замыкается вся жизнь человека Рахметовского типа, способного отказаться даже от любви, от всех потребностей личного «я».

Как всегда, когда Алексей Иванович сосредоточивался на мыслях сокровенных, он увлекался. Чувствуя с какой свежей жаждой пробуждающегося сознания внимает его словам Зойка, он возбуждённо высказывал всё, что знал о поисках человечности великими умами в далёких и близких столетиях. Зойка, восприимчивая к чужому состоянию, тоже разволновалась и, когда Алексей Иванович замолчал в опустошённости, платком вытирая повлажневший от душевного напряжения лоб, спросила с заблестевшими от открывшейся ей мысли, глазами:

– Значит, ты тоже разумный эгоист?! Не Лопуховско-Кирсановский, а Рахметовский? Только твоё «я», - это твоя работа? Так, да?..

Алексей Иванович сжал ладонью лоб, усмехнулся: - Какой я, Рахметов, Зоинька? Сплю не на гвоздях, и от любви, как знаешь, не отказываюсь!..

– А всё-таки? Если кто-то окажется между тобой и твоей работой, ты всё разметаешь, всё отбросишь? Ничего не пожалеешь?.. Только чтоб осталась у тебя твоя работа. Так ведь?..

Алексей Иванович из-под руки пристально смотрел в жгучие, почти чёрные глаза Зойки, понимая, какой крик собственного «я» стоит за пытающим его вопросом. И всё же ответил не так, как она ждала:

– Наверное, Зой, - сказал он, хмурясь. – Другого смысла жизни у меня нет. Да и не может быть…

Зойка на мгновение притихла, вся как будто сжалась, подняла глаза, с чрезмерным, почти ледяным спокойствием, спросила:

– Тогда зачем ты заставляешь меня учиться? Выучишь, а потом, как Лопухов, ради своего дела уступишь меня какому-нибудь неразумному эгоисту?! .

Такого нелогичного поворота в разговоре Алексей Иванович не ждал.

– Зой! – почти выкрикнул он. – Неужели ты не понимаешь, что учишься для того, чтобы мы были всегда вместе!

Зойка не слушала его, лобик её, полуприкрытый чёлкой волос, сжался от мученической для неё думы. Медленно, с какой-то мстительной обречённостью, она проговорила:

– Значит, для тебя я просто так… Нужна, когда тебе чего-то от меня хочется…

– Ну, знаешь!.. – вспыхнул, взмахнул возмущённо руками Алексей Иванович. И, как бывало с ним, когда не находил он нужных, убеждающих слов, поднялся, пошёл, тяжело ступая, в свою комнату.

3

Нежданной гостьей заявилась в один из дней Зинаида Хлопова, та полугородская-полудеревенская Зинка, что ещё в отрочестве Зойки слыла «Ресторанной рюмкой».

Что привело её к ним в дом – общее ли деревенское нетерпение разузнать счастливо ли пристроилась под писательским крылом Васёнкина сестричка, или просто бабье любопытство, всегда замешанное у Зинки на зависти, но в дом заявилась она приодетая, подкрашенная, выказывая едва ли не родственные чувства.

Зинаида не была подружкой из Зойкиного круга, но всё же гостья, из Семигорья, к тому же с приветным словом от Васёны Гавриловны. Зойка приняла Зинаиду с открытостью, чуть ли не с радостью. С чисто женским старанием показать, как всё хорошо сложилось в новой её жизни, она похвасталась и квартирой, и добрым отношением Алексея Ивановича, и маленьким Алёшкой, удачно устроенном в детском садике, угостила, выставив на стол даже свои необыкновенные захоронки из сладостей, которые держала на случай удивить и порадовать своих Алёшек.

Зинаида слушала Зойку пытливо. И когда осмотрела квартиру, рабочую комнатку Алексея Ивановича, спаленку, с неуклюжим раскладным диваном местного производства, Зойкину одежду, усунутую в самодельный, из досок шкафчик, пол с невзрачным потрескавшимся линолеумом, сказала в скорбном сочувствии:

– Собственно, так я и представляла. Все – ах - ах! Зойка – слышали! – стала писательской женой! Но что-то этих «ах – ах» я у тебя не вижу. Он же должен хорошо зарабатывать? Ты мало от него требуешь. Ты просто деревенская дурочка!.. В других писательских домах мне приходилось видеть настоящий шик-комфорт! Приходилось, приходилось, не делай удивлённые глаза. Круг моих общений вплоть до столицы!..

Зойка пробовала объяснить, что Алексей Иванович живёт другими интересами, даже заставил, вот, учиться.

Зинка сделала большие глаза:

– Тебя? Заставил учиться?!, Ну, дурочка. Кто же выходит замуж, чтобы учиться? Замуж выходят, чтобы жить. Тебя должны на руках носить. А он – учиться! Смех!.. Ты ещё не завела симпатию на стороне?..

Зойка смотрела на Зинаиду не понимая:

– Но я люблю Алёшу! – сказала она изумлённо.

– Ты-то, может, и любишь… Но вот, любит ли он? – умело подкрашенные губы Зинаиды сложились в насмешливую гримаску.