Идеалист

Лодка пласталась над водой, мотор работал сильно, чисто, как того всегда в упорстве добивался Алексей Иванович.

Зоя, только что проводившая маленького Алёшку в пионерский лагерь и остывая от замотанности последних предотпускных дней, сидела впереди, среди рюкзаков, постельных принадлежностей, брезента, запасной канистры с бензином, и прочих дорожных необходимостей, и тоже вся была в нетерпеливом устремлении вперёд, - с давних памятных пор до восторга любила она этот несущий её над водой полёт.

Трепетало её простенькое, синее, в белый горошек платье, взлохмаченные напором встречного ветра густые волосы волновались над маленькими солнечно-яркими ушами.

Всё было хорошо. Алексей Иванович своей зрячей памятью уже видел совершенно безлюдное озерко, затаённое среди подтопленных лесов, случайно открытое им в одну из своих охот, и не терпелось ему поскорее уйти от слитного стона многих других моторов на встречных и параллельно с ним идущих лодках, от гудения дизелей самоходок и теплоходов, перекрывающих приглушённое ровное гудение его «Нептуна».

Стон моторов постепенно затих. Они вырвались в широту разливов, и через какое-то время вошли в узкое петляющее русло реки. Слева, по высокому берегу купами зеленели дубы, справа открывались заливные луга с рощицами осин, краснеющими островками тальников, валками свежескошенной травы.

Запах подсыхающей кошенины наплывал из лугов, и так сладостно было вдыхать этот извечно томящий запах уходящего лета, что Алексей Иванович, переводя размягчённый взгляд восторженных глаз от Зойки на упругую, идущую от бортов лодки к берегам волну, в совершенном упоении шептал: «О, краткий миг, остановись! Остановись мгновение!..»

Потом, когда луга остались позади и русло с обоих берегов плотно сдавили леса, Алексей Иванович, с сожалением, подумал, что мог бы одним поворотом рукояти мотора остановить движение лодки, они могли бы остаться в том счастливом мгновении, могли бы провести в том, с детства пьянящем сенокосном аромате лугов и ночь, и день, и ещё не одну ночь и день.

Рука не повернула рукоять, не остановила лодку, наверное, из-за увиденных шалашей под вётлами, людей с конными косилками и граблями, из-за двух вызывающе ярких рыбацких костров поодаль. Они стремились в совершенное одиночество, их одиночество мог бы разрушить даже чей-то близкий человеческий голос!..

Сожаление явилось, тут же унеслось упруго бьющим в лицо ветром. И всё-таки, мимолётно скользнувшее сожаление явило тень, какое-то облачко сомнения в самом стремлении к одиночеству.

Озеро, в которое долго они проталкивались по заросшей протоке, царапая дюралевыми боками лодки о тугие сплетения разросшегося вдоль протоки ивняка, встретило их чёрной от отражённого в нём леса неподвижной водой и безмолвием.

Своя прелесть и жуть была в таинственности уходящей под тёмный сумрак деревьев воды, слабо колыхаемой медленным движением лодки, в гулком стуке железных уключин, в бледнеющем закатном небе с проступившей одинокой звездой.

Зоя как-то вся ужалась, настороженно вглядывалась в черноту озера, в сумрак берегов, Алексей Иванович чувствовал её недоверие к тому, что именно здесь можно найти тот счастливый уют одиночества, мыслью о котором оба они последнее время жили: Зоя не любила таких вот закрытых мест, где берега темны и небо с холстинку. Но знал он и другое, знал что вот сейчас, как только пристанут они к сухой дубовой гривке, на которой он уже бывал, он сумеет одомашнить этот пугающий её лесной берег, и молча погребал к месту, мысленно облюбованному прежде.

И действительно, когда свет и живое тепло костра уютно обозначило круг вечернего их пребывания, и подвешенный на перекладине чайник зафыркал, выкидывая кипяток на охваченные огнём сучья, и Зоя привычно приняла на себя заботу накормить проголодавшегося за дорогу своего Алёшечку, стала быстро и умело заваривать в кружки чай, вытаскивать из рюкзака и раскладывать на расстеленную поверх брезента газету помидоры, огурцы, сыр, кусочки отварного мяса – всё, что могло порадовать в вечерней вольной трапезе, Алексей Иванович с лукавым успокоением принял перемену в настроении жены. Он видел, что Зоя тоже проголодалась, но мужественно сдерживает себя, больше хрустит огурцами (в последний год она стала полнеть, и тревожилась и сердилась на свою полноту ), и Алексей Иванович, жалея её и зная, что она ждёт, чтобы он уговорил её не поститься, сказал с подчёркнутой укоризной:

– Ну, Зоинька, мучай себя сколько хочешь в городе. Но здесь-то, на воле, на природе, ты можешь забыть о мученической своей диете!..

– Нет, нет! Ты кушай, кушай… Я знаю, что мне надо.

Алексей Иванович про себя улыбнулся, - это было её, Зойкино, с сохранением достоинства отступление.

– Конечно, смотри сама, как лучше, - сказал он как можно серьёзнее. – Но вот этот кусочек тебе надо проглотить обязательно! – он протянул на кончике ножа пластинку отварного мяса, - даже в санатории мясо дают на разгрузку!..

– Нет-нет! – Но мясо взяла, ровными зубками откусила маленький кусочек, быстренько, как мышка, сжевала, потянулась к своим любимым сладким пирожкам, которые сама же напекла.

Алексей Иванович откинулся на брезент, захохотал с присущим ему детским торжеством, так открыто и громко, что молчаливое тёмное нутро леса отозвалось многоголосым оханьем.

Зоя смущённо отложила пирожок, рукой охватила шею, как любила когда-то делать Васёнка, будто бы в оскорблённых чувствах замерла, глядя в костёр.

Освещённое пламенем круглое её лицо с надутой нижней губкой, с распущенными по лбу волосами было необычайно привлекательным. Да и вся она, родная ему женщина, гляделась сейчас как-то по-новому. Выхваченная из ночной тьмы светом горящего костра она была живым порождением огня и ночи, и Алексей Иванович очарованно смотрел, будто видел Зойку впервые. Он придвинулся, обнял обнажённые её плечи, привлёк к себе, ласково и благородно стал целовать всегда отзывчивые её губы.

2

Ночевали в лодке, на середине озера. Расстелили волосяной тюфячок на ровные фанерные стлани, под головы положили ватники, две небольшие подушки, укрылись широким байковым одеялом.

На берегу Алексей Иванович ночевал редко, и не только из-за комаров: настороженность, сохранившаяся в нём с фронтовых лет и до нынешних времён, заставляла быть предусмотрительным. В лодке, среди воды, чувствовал он себя спокойнее, не тратил лишних сил на распознавание идущих из ночи шорохов.