Идеальная копия: второе творение

Он закончил и остановился. Пока не затих еще последний звук, он краем глаза видел, как Свеня смотрела на него, делая большие глаза от удивления. Вот оно,подумал он, лучше я не могу.

Профессор Тессари смотрел прямо перед собой, слегка покачивая головой туда-сюда, как будто все звуки, которые только что играл Вольфганг, все еще были здесь.

– Можно я задам тебе один вопрос? – наконец сказал он после невыносимо долгой паузы.

– Конечно.

– Ты когда-нибудь играл на виолончели просто так? Просто чтобы послушать, как она звучит, чтобы порадоваться движению смычка.

Вольфганг заморгал, немного сбитый с толку:

– Вы хотите спросить, выделял ли я когда-нибудь лишний час на то, чтобы отрепетировать особенно трудные места?

– Нет, совсем не это. Я хотел бы знать, берешь ли ты когда-нибудь инструмент и играешь ли на нем, просто чтобы услышать, как он звучит. Прочувствовать струны под своими пальцами? Мне интересно, испытываешь ли ты по отношению к виолончели хотя бы отдаленно то чувство, с которым ты относишься к своей подружке, – он посмотрел на Свеню, как будто извиняясь за такое неожиданное сравнение. – Чувствуешь ли ты свою привязанность к инструменту?

– Нет, – Вольфганг помотал головой, – абсолютно точно нет.

– Видишь ли, вот в этом все и дело, – профессор Тессари наклонился вперед, со всей тяжестью опираясь на свою палку. – Ты много занимался, это невозможно не заметить. У тебя, вне всяких сомнений, были прекрасные учителя. К тому же у тебя есть все нужные физические данные, сила и гибкость пальцев, ловкость движений, музыкальный слух и тому подобное. Если все, что ты рассказал, правда, и я правильно понимаю все, что я знаю про клонов, то все эти качества ты вернее всего, так сказать, унаследовал от твоего брата. Но после того, как я услышал твою игру, я склоняюсь к мысли, что талант – настоящий талант – это нечто большее, чем сочетание генов. – Он остановился и испытующе посмотрел на Вольфганга. – Ты все еще хочешь знать правду? Даже если она будет для тебя не столь лестной?

Вольфганг спокойно кивнул, каким-то шестым чувством понимая, что последует за этим.

– Да.

– Иоганнес ненавидел виолончель, но там, где ненависть, там всегда есть и любовь. Он, по крайней мере, испытывал что-то к своему инструменту. Когда слушаешь тебя, внутри все остается холодно и пусто. Не загорается ни единой искорки. Нельзя испытать восторг, потому что ты сам его не испытываешь. Ты просто воспроизводишь набор звуков и делаешь это почти совершенно, но тебя самого это не волнует. И поэтому не заводит слушателя. Создается такое впечатление, как будто ты работаешь, а не играешь. А кому это надо? – профессор серьезно посмотрел на них обоих. – Всю свою жизнь я задавался вопросом, что же это такое – талант. Гений. И сейчас я считаю, что то, что мы называем гениальностью, – это прежде всего готовность отдаваться выбранному делу целиком. И эта готовность – вот что самое главное – должна исходить из самого человека, должна рождаться сама по себе. А для этого необходимо то, о чем так легко забывают сегодня, пытаясь все рассчитать и рационализировать, хотя это самое главное в мире, и в глубине сердца мы все знаем это. Любовь. Если то, что человек делает, он хочет делать безупречно, профессионально, он должен прежде всего глубоко любить свое занятие. А без этого ничего не получится.

Вольфганг отложил в сторону виолончель, положил смычок рядом с ней и внезапно понял, что он никогда больше не вернется к господину Егелину. Что все это прошло. Но он все равно спросил:

– Вы советуете мне оставить виолончель?

– Это решение ты можешь принять только самостоятельно. Но если игра не доставляет тебе удовольствия, я не вижу смысла в том, чтобы продолжать, – ответил старик. – Как я уже заметил, твоя техническая подготовка весьма высока. Ты, без сомнения, можешь зарабатывать на жизнь музыкантом в оркестре. Но мне не кажется, что этот путь сделает тебя счастливым. Быть может, у тебя тело твоего брата, этого я не знаю, но ты совсем другой человек. Это я слышу. Когда играешь ты, играет не Иоганнес Дорн.

На кухне Франков, наверное, еще никогда не было так тихо. Все они неподвижно сидели вокруг большого, начищенного до блеска стола, даже маленькие дети, один из которых шепотом поинтересовался, не умер ли кто. Даже собаки, казалось, почувствовали, что сейчас не время резвиться, они забились в угол, лежали на своем покрывале, помахивая хвостами, и своими большими темными глазами наблюдали за тем, что происходит за столом.

– Да, это самая невероятная история из всех, что мне когда-либо приходилось слышать, – заметил муж Ирены. По звонку своей жены он бросил все дела в своей фирме и сразу примчался домой.

Никто ничего не ответил, и снова воцарилась тишина. Сквозь окно было видно сияющее голубое небо. Снаружи, на крыше сада, две вороны сцепились из-за куска хлеба.

– Кто-нибудь хочет чего-нибудь выпить? – спросила Ирена.

Никто не хотел.

Еле слышно жужжал холодильник, а потом затих, резко, с тихим дребезжанием. Вдали было слышно, как несколько раз нетерпеливо прогудела машина.

Вольфганг положил руки на стол, изучая тени, которые отбрасывали его пальцы, и фигуры, которые они образовывали. Его руки. Руки Иоганнеса.

– Господин Франк? – сказал он в тишине и даже порадовался, что было так тихо, потому что он не смог бы сказать это громче и не смог бы повторить.

– Да, Вольфганг?

– Могу ли я попросить вас кое о чем?

– Конечно.

– Вы не позвоните в полицию?

Через некоторое время в дверь позвонили. Лео Франк сказал своей старшей дочери:

– Ребекка, спустись, пожалуйста, вниз и открой полицейским дверь.

– Хорошо, папа, – девочка спрыгнула со стула и помчалась вниз, а за ней одна из собак, понадеявшись на веселую игру.

Но веселой игры не было. Снизу послышались громкие голоса, собака залаяла, дверь хлопнула, а Ребекка завизжала:

– Помогите! Папа! На помощь!

Разом началась суматоха. Лео Франк вскочил на ноги и с криком: «Что случилось?» помчался вон из кухни, а за ним двое мальчиков, которые попросту не обратили никакого внимания на окрик матери: «Дирк! Йенс! Оставайтесь здесь!» Послышались мужские голоса и громкие крики, а затем тяжелые шаги, приближавшиеся к лестнице.

Это были не полицейские. Это были родители Вольфганга.

Отец, тяжело ступая, вошел в кухню, обвел ее огненным взглядом и проревел:

– Значит, ты здесь?!

За ним шла мать, бледная как полотно, и Лео с детьми и собаками, который приготовился что-то сказать, но в эту секунду доктор Ведеберг вытянул к нему руку, наставив ее, как оружие, и закричал:

– С вами я разберусь позже, господин Франк! И я готов сразу сказать вам, что вам это не понравится. – Рука сделала круг, как дуло танка, и нацелилась на Вольфганга. – А теперь хватит. Вольфганг, собирай свою виолончель и все свои вещи, и немедленно уходим отсюда.

В комнате все вздрогнули, и только Вольфганг остался сидеть неподвижным, как скала. Он смотрел на своих родителей так, как будто вследствие какой-то случившейся с ним катастрофы забыл немецкий язык. Затем он достал фотографию и подтолкнул ее к родителям через стол.

– Почему вы никогда не говорили мне, что у меня есть брат?

Он сказал это, не повышая голоса, самым обычным тоном, но, даже если бы он вылил на своих родителей ведро ледяной воды, ему вряд ли удалось бы добиться лучшего результата. Рука отца безжизненно повисла, и оба они с внезапным ужасом смотрели на лежащий прямо перед ними маленький цветной прямоугольник, а потом тяжело упали на два свободных стула, как будто были в доме Франков двумя долгожданными гостями, кроме того, прошедшими весь путь от Берлина до Ширнталя пешком, и поэтому были измождены до предела. Стало тихо, только далекое эхо недавнего крика все еще бродило по дому, угрожающе отражаясь от стен.