Идеальная пара

Именно за этим они и пришли в театр – не просто посмотреть шекспировскую пьесу «Ромео и Джульетта», а увидеть Роберта Вейна и Фелисию Лайл – ту, которая несколько месяцев назад получила «Оскара» за лучшее исполнение главной женской роли в своем первом голливудском фильме, – играющих Ромео и Джульетту.

Медленно, неохотно он разжал объятия, нежно провел пальцами по ее щеке, будто хотел навсегда удержать в памяти ее прекрасный образ, потом легко перепрыгнул через ограждение балкона и повис на руках, глядя ей в лицо.

Наступила долгая пауза – такая долгая, что в зале начали покашливать, а потом хихикать. Те, кто сидел в первых рядах, видели, что губы Вейна двигались, как будто он шептал что-то, но лицо Фелисии Лайл оставалось совершенно безжизненным, лишь в глазах застыло выражение ужаса.

Несколько минут, которые показались Вейну часами, он висел над сценой, ожидая, как и зрители, когда Джульетта возьмет себя в руки и произнесет свою реплику. Потом с неподдельным испугом, не имевшим ничего общего с актерской игрой, он разжал руки и тяжело рухнул на сцену, вскрикнув от боли.

На мгновение воцарилась тишина, пока Фелисия Лайл удивленно смотрела на своего партнера и любовника, как будто не могла понять, что он делает, лежа внизу на сцене. И вдруг она начала хохотать.

Ее смех продолжал звучать, даже когда опустили занавес, скрыв наконец актеров от глаз публики.

«Вот так я умираю с поцелуем». Эти слова были аккуратно выведены на обороте почтовой открытки такими крупными буквами, что они залезали на правую сторону, предназначенную для адресата. Его имя было написано очень мелко в самом углу тем же знакомым почерком. Вейн задумался, не было ли в этом какого-то скрытого смысла.

Он прочитал эти слова вслух; они четко прозвучали в разогретом, неподвижном воздухе. Его голос поднялся над шумом вентиляторов и стуком инструментов плотников, в очередной раз менявших декорации в соседнем павильоне. Снаружи стояла тридцатиградусная жара и ярко светило солнце, но здесь воздух был спертым как внутри подводной лодки – пахло застоявшимся сигаретным дымом, потом, разогретым металлом, пылью.

– Выходишь на площадку?

Роберт Вейн даже не взглянул на приятеля. Он рассматривал изображение на открытке – цветную фотографию здания, похожего на миниатюрный вариант отеля «Беверли-Хиллз» одноименного городка, с такими же ярко-розовыми стенами, вдоль которых росли пальмы, с крышей под испанской черепицей. На окнах были решетки, но при такой любви к кованым чугунным украшениям, как в южной Калифорнии, они вполне могли быть просто прихотью архитектора или декоратора. На одном из окон верхнего этажа чернилами был поставлен жирный крест, как будто обитатель этой комнаты взывал о помощи. Вейн ощутил, как у него внутри все сжалось от привычного чувства вины и страха, и поморщился.

– Это «Ромео и Джульетта», – с легким раздражением объяснил он. – Последняя реплика Ромео. Потом этот дурак несчастный убивает себя.

Вейн сидел перед столом в гримерной и курил. Он был в гриме; на нем была тонкая рубашка с рюшами и узкие лосины. Его довольно длинные волосы были тщательно уложены: таков был голливудский стиль для романтических героев восемнадцатого века. Он снял сапоги, которые были сшиты для Рональда Колмана, у которого, очевидно, был меньший размер обуви, и Вейну они ужасно жали. Куртки, рубашки и брюки можно было переделать в костюмерном цехе за один день, но когда дело касалось шляп и обуви, приходилось брать, что есть. Вейн отложил открытку и со вздохом стал массировать себе ноги.

– Боже, как я ненавижу ждать, – сказал он.

– Ну, платят-то одинаково, играешь ты или ждешь. Почему бы не взять вязание, чтобы скоротать время? – сказал находившийся с ним рядом мужчина. Он взял пару воображаемых спиц и начал ритмично двигать руками. Увидев, что Вейн не смеется, он покачал головой. – Чувство жалости к себе не поможет, приятель.

– В самом деле? Помимо выпивки, это сейчас единственное мое утешение.

– Предполагается, что здесь люди не должны испытывать такого чувства. Это против правил, все равно что гулять по ночам по Беверли-Хиллз. «Ты должен каждый день вставать с улыбкой», – передразнил он Джимми Дюранта так ловко, что сам Джимми был бы поражен, но это ничуть не тронуло Вейна, потому что тот никогда даже не слышал о нем.

У Рэнди Брукса была необыкновенная способность использовать каждую черточку своего лица для большей выразительности. В этом не было ничего удивительного: ведь он был одним из самых знаменитых комиков в мире. Развалившийся в складном парусиновом кресле, что стояло напротив Вейна, он был одет по местной моде: белые брюки, пестрая гавайская рубашка, солнечные очки и мексиканские сандалеты. Но несмотря на одежду, в нем было что-то такое, что выдавало в нем не калифорнийца, хотя такие были не редкость в Голливуде: быстрая речь уличного мальчишки из большого города, бледная, веснушчатая кожа, которая на солнце становилась розовой вместо того, чтобы покрываться загаром.

Брукс не был красавцем по голливудским стандартам героев-любовников – его черты лица были слишком резкими и угловатыми, а ярко-рыжие вьющиеся волосы придавали ему вид клоуна, даже когда он старался быть серьезным – но в нем была мальчишеская живость, благодаря которой он выглядел моложе своих лет. Ему, как и Вейну, было уже за тридцать. Но в отличие от Вейна его имя было лишь одним из десятков других имен в списке звезд Голливуда.

– Слушай, я же стараюсь тебя развеселить. Я хочу сказать, что на сегодня я свою работу закончил. Я мог бы спокойно сидеть дома у своего бассейна и читать о себе статью в «Лайфе».

– Мне не нужно, чтобы меня веселили, – мрачно произнес Вейн. – Я не могу себе представить, чтобы жизнь могла быть хуже этой. Работа обещала хороший заработок, но все пошло прахом.

– Ты связался с Марти Куиком, а он тебя наколол, – спокойно заметил Брукс. – Прости за грубое выражение, – быстро добавил он. Брукс редко произносил грубые слова и всегда извинялся, если ему случалось это делать, вероятно, поэтому у него было много поклонников среди детей. – Добро пожаловать в наш клуб. Но это же не конец света, черт возьми.

– Благодарю, – сказал Вейн с мрачной иронией, смысл которой явно не дошел до Брукса. – Я прекрасно понимаю, что я – не первая жертва Куика. Я так же понимаю, что у Фелисии нервный срыв, и она уже четыре недели находится в руках известного медицинского светилы, услуги которого мне оплатить не по карману. Не говоря уже о том, что Гитлер в любой момент может напасть на Англию, а я сижу здесь, не поднимая задницу со стула, и жду, пока этот осел-режиссер примет какое-нибудь решение. Мне надо быть дома, надеть форму и идти воевать. А этот чертов врач лишь твердит, что состояние Фелисии «улучшается». Как я должен его понимать?

– Ты должен понять, что ей пришлось очень нелегко, Робби, – сказал Брукс, тщательно подбирая слова. – Полное выздоровление может потребовать больше времени, чем ты думаешь.

– Нам обоим пришлось нелегко, – возразил Вейн. Он достал из золотого портсигара еще одну сигарету, постучал ею по крышке, закурил и, сделав затяжку, выпустил кольцо дыма.

Все, кто видели ранние фильмы Вейна с лихими романтическими героями, в которых он снимался в Англии в тридцатые годы, сразу узнали бы этот жест. Вейн сделал его чем-то вроде своей визитной карточки, вместе с мягкой шляпой, которую он носил щегольски сдвинутой на бок, и двубортным пальто из верблюжьей шерсти, наброшенным на плечи.