Идеальный враг

Вчера ко мне опять приходили из службы безопасности. Спрашивали о моих людях. Еще раз рассказывали, что произошло. Отвечали на мои вопросы.

Они убили полковника! Они убили трех “Ирокезов” и пятерых “Ирокезов” тяжело ранили.

Произошла страшная ошибка. Я в этом уверен.

Но мне говорят, что там был бунт. Мои солдаты не подчинились приказу.

Не верю, что они это сделали.

Может быть, тот полковник ударил Буасье?

Хочу поскорей выйти отсюда и как следует во всем разобраться. У меня есть связи. Может быть, я смогу чем-то помочь ребятам? Их так мало осталось. И почти все из одного отделения:

Некко (Титан), Ягич (Гнутый), Куфельд (Рыжий), Геккелъ (Маркс), Голованов (Писатель), Ксенакис (Грек), Аббас (Шайтан).

Зверь погиб — не могу в это поверить. Он был лучшим моим капралом.

Такидзе умер.

В соседней палате лежат Рем, Самогонщик и Карпов. Доктор говорит, что только Карпов вернется в строй.

Кем я теперь буду командовать?..

Заканчиваю писать. Пришел доктор, будет меня смотреть. Принес с собой хота. Кажется, они подружились Надо будет обязательно сказать об этом Гнутому. Если смогу с ним встретиться.

Где он, сейчас? Где они все?

Увижу ли я их когда-нибудь?

1

Они сдались сами, когда тот безумный бой был закончен. Они сложили оружие и легли на землю, понимая, что совершили непоправимое.

Бежать было некуда. И смысла не было — их нашли бы везде. Да и не собирались они бегать. Они верили, что трибунал вынесет справедливое решение.

Ведь не они первыми открыли огонь. Они только защищались.

Поэтому они надеялись, что наказание будет не слишком суровым.

И только пессимист Рыжий реально оценивал ситуацию:

— Убийство офицера и гвардейцев нам не простят.

2

Два дня их перевозили с места на место, словно специально выматывая.

Сначала их держали в тесном железном бункере, похожем на обычную топливную цистерну. Затем у них отобрали коммуникаторы и на грузовом геликоптере перебросили в тюремный блок какого-то Форпоста Здесь было много незнакомых людей, но никто не мог сказать ничего конкретного — похоже, эти люди сами не понимали, где находятся. Той же ночью за ними пришли, снова сковали руки за спиной, ткнули холодным стволом меж лопаток:

— Вперед!

Несколько часов они тряслись в закрытом кузове грузовика, пытаясь разговорить угрюмых конвоиров. Потом их выбросили на какой-то глухой железнодорожной станции, передали в руки новым сопровождающим. Эти оказались более словоохотливыми. Они даже угостили арестантов куревом и бутербродами в вакуумной упаковке, но рассказывать о конечной точке маршрута наотрез отказались. Впрочем, по некоторым намекам можно было понять, что направляются они в уже знакомые места.

Древний тепловоз, стуча колесами на стыках изношенных рельсов, доставил их на таежный аэродром, где на взлетной полосе дожидался своих пассажиров перегруженный самолет.

— Скоро будете на месте, — сказал один из конвоиров.

— Это должно нас обрадовать? — спросил Рыжий. — Или же наоборот?

Его вопрос остался без ответа…

Когда они приземлились, им надели на головы черные мешки и долго куда-то вели: сперва по бетону, потом по неровной мягкой земле, затем по каменным ступеням, по железному полу. Шаги звучали гулко, лязгали дверные засовы, скрипели замки. Трижды арестантов ставили к стене, заставляли поднять руки, расставить ноги и тщательно обыскивали.

Потом их разделили по двое и развели.

Первое, что увидели арестованные бойцы, когда с их голов сдернули мешки, были блестящие никелем решетки.

3

В тюрьме было чисто, как в больнице. Стены и потолок сверкали белизной. Полы мылись два раза в день. На светильниках не было ни единой пылинки.

Только вот забранные решетками камеры совсем не походили на больничные палаты. И тюремщики не носили белых халатов.

Кормили здесь неплохо, три раза в день. С заключенными обращались вежливо, почти уважительно. Случались, конечно, разные неприятные инциденты: однажды кто-то поджег в камере туалетную бумагу, подпалил матрац; другой раз беспокойный узник принялся орать благим матом посреди ночи, требуя немедленно его выпустить. С такими арестантами не церемонились, охранники врывались в камеру целой толпой, и крики избиваемого служили предостережением для остальных.

Павел и Гнутый сидели в одной камере. Соседями справа были Рыжий и Маркс. В камере слева обитали Некко и Ксенакис. Они не могли видеть друг друга — камеры были разделены глухими стенами, но, просунув руку меж прутьев решетки, вывернув плечо, можно было дотянуться до соседей — помахать им, показать неприличный жест, передать записку, обменяться рукопожатием. Главное, чтобы в этот момент рядом не оказалось охранника. Иначе рука неминуемо опухнет.

Громко разговаривать также было запрещено. Наказаний за нарушение правил существовало множество, и самым неприятным являлось помещение провинившегося в мокрый холодный карцер, где стоять можно было лишь согнувшись.

Двое суток находились здесь бойцы. И этого времени им хватило, чтобы освоиться, выучить новые правила поведения, принять их.

Десантники всегда легко ко всему приспосабливались.

— Рыжий передал, — сказал Гнутый, — что Шайтан сидит в третьей камере. С ним какой-то уголовник.

— Уж лучше бы Некко посадили с уголовником, — сказал Павел.

— Ничего, Шайтан с любым человеком может общий язык найти.

Они лежали на нарах, чуть более жестких, чем казарменные койки. Переговаривались негромко, делая большие паузы, порой круто меняя тему разговора.

— Как думаешь, сколько нам дадут?

— Не знаю. — Гнутый пожал плечами. — Надеюсь, не больше пяти лет.

— Пять лет! — Павел с тоской смотрел на старинную монетку, подаренную сестренкой. — Целых пять лет!

— Рыжий говорит, что нас вообще не отпустят.

— Ну почему они тянут? Долго нам еще здесь сидеть?

— Не все ли равно, где? Уж лучше здесь, чем в штрафных частях.

— Я обещал вернуться! Я не могу так долго ждать!

Ударилась о прутья решетки канареечно-желтая резиновая дубинка. Краснолицый охранник заглянул в камеру, процедил сквозь зубы: