Идет, скачет по горам
Шрифт:
— Les rossignols? [25] — слегка оторопел мэтр.
— C'est clair, monsieur, — говорит юноша, обнажая в улыбке ослепительно белые зубы, — nous pouvons chanter m^eme pendant la nuit. Mais pourquoi nous parlons de la Pologne? Ma g'en'ereuse patrie est loin, pendant que vous ^etes tout pr`es de moi et je suis tellement heureux de vous conna^itre, c'est comme un r^eve trop beau. Vous savez certainement, monsieur, que vous avez visage et posture de Goethe? [26]
25
Соловьи? (фр.)
26
Это ж ясно, мсье, мы способны петь даже ночью. Но почему мы говорим о Польше? Моя доблестная отчизна далеко, тогда как вы рядом и я счастлив, что с вами познакомился, это точно сказочно прекрасный
Поразительно! с волнением думает знаменитый критик, сколько же в этом мальчике наивной непосредственности, сколько сюрпризов таит в себе загадочный Восток!
— Vous aimez Goethe? [27] — интимным тоном спрашивает он.
Представитель загадочного Востока просиял, глаза у него заблестели, отчего весь облик сделался еще более юным и славянским.
— Oh, oui, monsieur, tr`es. J'adore Goethe, tous les oeuvres de Goethe, et sp'ecialement son chef d'oeuvre, «Faust». Quand je ne peux pas dormir, je dors tres mal, vous comprenez, c'est `a cause de ma nervosit'e, alors quand je ne peux pas dormir, je lis toutes les nuits «Faust», Pautre fois «The Divine Comedie» de formidable Dante, aussi une Bible et «Iliade», cet extraordinaire po`eme chant'ee par un vieux et aveugle troubadour grec toutes ces livres sont toujours autour de mon lit, m^eme en voyage. [28]
27
Вы любите Гете? (фр.)
28
О да, мсье, очень. Я обожаю Гете, все, что он написал, но больше всего его шедевр, «Фауста». Когда меня мучает бессонница, я очень плохо сплю, понимаете, нервы, так вот, когда мне не спится, я ночи напролет читаю «Фауста», иногда «Божественную комедию» бесподобного Данте, а также Библию и «Илиаду», удивительную поэму, пропетую старым и слепым греческим трубадуром, эти книги неизменно возле моей постели, даже в путешествиях (фр.).
Фантастический мальчик! думает Лоранс, кто из молодых французов подвигся бы на такую отвагу чувств? Но, прежде чем он успел подбавить тепла к этому умозаключению, чувствительный юноша пододвинулся поближе, обхватил пальцами его запястье и, слегка наклонившись, заговорил лихорадочным шепотом:
— Ecoutez, monsieur, Шуми левкой и резеда, С моей душой стряслась беда, С душой моей стряслась беда, Шуми левкой и резеда… c'est beau, n'est-ce pas? Cest plus que beau, c'est humaine. С моей душой стряслась беда! Vous comprenez? Un grand po`ete russe parle de moi, oui, de moi. C'est tragique et terrible, mais c'est la verit'e. Oh, monsieur, je ne veux pas plus jouer devant vous une com'edie. Отбросим маску шута, une masque d'arlequin долой! comprenez-vous? Pas de myst`eres devant vous! Une grande malheur, monsieur, avec mon ^ame qui est tr`es jeune, mais aussi vieille comme les path'etiques espoirs de ma patrie. Дно! проклятие, как «дно» по-французски? Une ab^ime devant mes pieds, tragique d'echirement, pas de paradis, seulement enfer, solitude, terrible douleur d'existence. Oh, monsieur! — мэтр ощутил славянское дыхание на шее — je vous demande pardon, mais c'est plus fort que moi, plus fort que toutes les amours du monde, c'est une r^eve de toute ma vie depuis mon enfance innocente, unique solution, purification supr^eme! C'est Goethe, pas le Goethe tout ensemble avec les pieds et les mains, mais seulement l'orille de Goethe, son oreilie plein de divinit'e, devant cette oreille je tombe sur les genoux et je voudrai baiser cette oreille pour sentir sa beaut'e divine entre mes pauvres dents… [29]
29
Послушайте, мсье: (…) прекрасно, верно? Это более чем прекрасно, это человечно. С моей душой стряслась беда! Вы понимаете? Великий русский поэт говорит обо мне, да, обо мне. Это трагично и страшно, но это правда. О, мсье, я не хочу больше ломать перед вами комедию. Отбросим маску шута, маску арлекина долой! вы понимаете? Никаких секретов от вас! Большая беда, мсье, стряслась с моей душой, которая очень юна, но вместе с тем стара, как выспренние надежды моего отечества. Дно! Проклятие, как «дно» по-французски? Предо мною пропасть, трагический разлом, рая нет, есть только ад, одиночество, страшная мука бытия. Простите, мсье, но это сильней меня, сильнее всякой, какая ни есть на свете, любви, это мечта всей моей жизни, начиная с невинного детства, единственное спасение, высочайшее очищение! Это Гете, не весь Гете с ногами и руками, а лишь его ухо, ухо Гете, исполненное божественности, перед этим ухом я преклоняю колена, я хочу поцеловать это ухо, чтобы ощутить его божественную красоту своими бедными зубами… (фр.)
Несмотря на стыдную боль, знаменитый критик не вскрикнул, только побледнел, нутро у него леденеет, ноги подкашиваются, нет! это дикость, безумие и чересчур уж в восточном духе, только в кошмарном сне такое может случиться, и ко всему еще молодой человек, уже успевший выпрямиться,
очень складный, очень юный и славянский, смотрит на него просто-таки с благоговейным почтением.— Merci, monsieur, [30] — шепчет он мягко, ласково и застенчиво.
Колючие мурашки пробежали по спине мэтра, однако, привыкнув за много лет сохранять верность своему телесному прототипу, он умудряется овладеть собой настолько, чтобы поставить на буфет недопитый бокал шампанского, — только рука его едва заметно дрожит, — и не совсем уверенным голосом произносит:
30
Спасибо, мсье (фр.).
— Excusez-moi. [31]
После чего, не без труда прокладывая себе путь в толпе и машинально отвечая на поклоны и приветствия, наконец добирается до лестницы, тоже, впрочем, заполненной народом, спускается по опасным, точно на дьявольской лестнице, спиральным ступенькам, спускается на ватных ногах, с левым ухом, пылающим как электрическая лампочка, с сонмом злобных мурашек под взмокшей на спине сорочкой, и уже внизу круговорот спускающихся и тех, что только начинают штурмовать лестницу, швыряет его прямо на могучий живот дюжего мужчины.
31
Простите (фр.).
— Привет, Лоранс! — обрадовался Шарль Дидье, известный хореограф, некогда прославленный танцовщик, благодаря своим теперешним габаритам невосприимчивый к натиску толпы. — Рад тебя видеть, у меня к тебе как раз важное дело. Сможешь завтра со мной пообедать?
Лоранс безотчетно прикасается к уху, которое горит и, кажется, слегка вспухло.
— Прости, — говорит он, теряя над собой контроль, — ты помнишь «Бесов»?
— Что, что?
— «Бесы» Достоевского. Как звали то чудовище, знаешь, о ком я говорю?
— Ох, мой дорогой, — отвечает хореограф не без кокетства, — литература никогда не была самой сильной моей стороной. Но если тебе очень нужно, погоди, о, Аллар нам наверняка скажет. Поль, — обращается он к академику, как раз направляющемуся к лестнице, — как звали героя «Бесов» Достоевского?
Аллар неодобрительно глядит на экс-танцовщика, которого помнит юным и стройным.
— Если тебя устроит, — говорит он с нижней ступеньки, — это может быть Ставрогин.
— Вот, вот! — тоненьким дискантом выкрикивает Лоранс, — ну конечно Ставрогин. Как это могло вылететь у меня из головы! Спасибо тебе, Дидье.
И намеревается отойти, но тот преграждает ему путь своим животом.
— Постой, мы еще не договорились. В час у Липпа, тебя устраивает?
Пьер Лоранс задумался очень по-гетевски, хотя еще не совсем пришел в себя.
— Завтра? А что у нас завтра? Четверг?
— Пятница. Час дня подходит?
— Разумеется, я всегда обедаю в час. Боюсь только, по правде сказать, не подхватил ли я грипп. Я тебе завтра утром позвоню.
— Постарайся не расхвораться, — кричит ему вдогонку Дидье, — грипп в этом году дает поганые осложнения.
А может, это было признание? думает Лоранс, тайный знак, что-то обозначающий там, на Востоке, в несчастной порабощенной Польше, замаскированный своей кажущейся дикостью призыв?
К сожалению, он не может дальше идти по этому заманчивому следу, так как вынужден остановиться возле старой княгини д'Юзерш.
— Именно вас, дорогой друг, я мечтала встретить в этой ужасной сутолоке. Вы знаете этого молодого человека? Догадываюсь, что не знаете, и ничуть не удивлена. Возможно, мои вкусы не поспевают за современностью, не возражайте, я этого не стыжусь и ни в малейшей степени не чувствую себя обездоленной. Наоборот, некоторое отставание, соответствующее, впрочем, моей биографии, приносит мне массу удовлетворения. Я — как и вы, если не ошибаюсь — например, не считаю, что эксперимент, гордящийся покровительством так называемой десятой музы, так уж хорош. В конечном счете фотография, пусть даже она движется и разговаривает, остается только фотографией, и я, правда, не вижу достаточных оснований, чтобы, располагая пока всеми своими чувствами, лишать себя приносимых ими удовольствий ради иллюзорных теней, крикливой толпой заполняющих кусок полотна. Но этот молодой человек — Жан Клуар. Не уверена, говорит ли вам чтонибудь это имя и фамилия.
— Ах вот как! — произносит Лоранс с гетевской благосклонностью, — очень приятно.
Вульгарен и наверняка плохо воспитан — оценивает он стоящего перед ним киногероя.
— Мсье Клуар, должна вас предупредить, — продолжает княгиня, — не страдает излишней скромностью.
Минуту назад он дал мне понять, что самый известный в мире француз — это он. Генерал де Голль, вероятно, и не подозревает о существовании столь грозного конкурента. Мило, не правда ли?
Клуар демонстрирует наглый вариант своей улыбки.
— А вы разве другого мнения, мадам?
— Кроме того, мсье Клуар частенько бывает весьма строптив, что, в конце концов, в его возрасте не порок.
— Благодарю вас, — отзывается Клуар, — вы, правда, очень великодушны.
— Строптивость в двадцать с небольшим лет…
— Двадцать, мадам.
— …действительно не должна вызывать серьезных нареканий, а может, в ней даже есть своя прелесть. Но вот если она превращается в манеру и начинает проявляться в искусственной стилизации под грубость, чтобы не употребить более резкого выражения…