Иди через темный лес. Вслед за змеями

Последний мост развернулся, как спираль папоротника, опустился перед ними стеклянной аркой – зыбкой, хрупкой и ненадежной. У ступеней к мосту застыл алтарный камень – гладкий, черный, как провал в никуда. На его поверхности слабо светилась тонкая надпись, едва различимая, словно призрачным пером выведенная.

– Иди вперед без сомнений и сожалений, – прищурившись, прочитал Финист, его пальцы скользили по буквам и узнавали их. – Иди назад без чаяний и веры. При своем останься один.

– А что ж не «оставь надежду, всяк сюда входящий»?

Соколица поморщилась и подошла ближе, тоже коснулась камня, но тут же отдернула руку. Финист знал почему – алтарь был теплым и влажным, как от свежей крови. Он прижал ладонь к камню, закрыл глаза, пересилил отвращение – и коснулся той части памяти, которую давно уже зарекся трогать. Памяти о временах, когда еще был живым.

Ничего не произошло. Камень едва заметно пульсировал под рукой, и Финисту чудилось в этом нетерпение. Он сжал зубы, снова сосредоточился, вспомнил все в мелочах, и стон завибрировал в горле – сдержать его было свыше его сил.

Но снова ничего не изменилось. Финист отшатнулся от камня на негнущихся ногах, дыша глубоко и быстро, как после долгого изматывающего бега наперегонки с лесом. Ослабевшей рукой он вытер со лба испарину, забывшись, что ладонь испачкана в крови с алтаря.

– Он не принял мою жертву.

– Может, потому что ты ее и не оставил? – Соколица положила ладонь на серебрящиеся буквы, с трудом уняв дрожь. – «Мысль изреченная есть ложь». Так не стоит ли все сожаления и сделать ложью?

Они обменялись одинаково мрачными взглядами. Ни один не хотел говорить при другом, делиться самой потаенной болью, самым постыдным увечьем. Но и оставаться не хотели – пусть и при своем.

Соколица судорожно вздохнула и зажмурилась. Губы дернулись в болезненной гримасе.

– Если я о чем и сожалею… о том, что не могу жалеть. Я все делала правильно. Я была правильной. Но не моя вина, что этого недостаточно. – Она снова резко вздохнула. – Мне нечего исправлять. Если я о чем и жалею, то лишь о том, что я такая, какая есть.

Камень разогрелся, дохнул ей в лицо жаром так, что выбившиеся из косы пряди волос зашевелились. И он пропустил ее. Алтарь подернулся маревом, и Соколица, как в забытьи, шагнула сквозь него. Стеклянный мост зазвенел под ее ногами.

Она обернулась к Финисту, но не спросила ни о чем, не поторопила. Если б она хоть слово сказала, он не смог бы перебороть себя. Но она молчала, даже глаза отвела, и Финист шагнул к алтарю – как на казнь. Так не стоит ли опустить на него не ладонь, а голову?

Слова пришлось выдавливать, как гной из раны.

– Была девица, – заговорил он, глядя на пальцы, распластанные по черному камню. – Невеста. Как звали – не помню. Когда Навь только коснулась нашего края, ломая и пожирая его, когда лес стал еще не весь мир, а его граница, я охотился – и попал в ловушку. По самонадеянности – думал, в любом лесу не заплутаю, думал, нет меня сильнее, пока небо над головой вижу. Но я ошибся. Ветви скрыли небо, корни оплели ноги, паутина запеленала так, что крыльев не расправить. Их я боялся лишиться больше всего. И я предложил сделку лесу – самую первую сделку, и она дала Нави силу быстрее нас поглотить. Я отдал ей имя невесты. Она обещала ничего не жалеть ради меня, и я решил, что и жизни она ради моих крыльев не пожалеет.

Камень под ладонью оставался едва теплым. Финист перевел дыхание.

– Я не жалею, что заключил сделку, не жалею, что накормил Навь – она все равно бы нас пожрала всех, рано или поздно, обратила б в своих тварей. Не жалею, что потом всеми правдами и неправдами искал путь в мир живых, не жалею, что отдал глаза лесу и стал его тварью. Жалею, что тогда, в самый первый раз, я отдал ее имя. Я хотел бы помнить ее. Помнить, что она действительно была.

Финист прикрыл глаза, прислушиваясь к себе, но внутри было тихо. Словно буря, что сотни и сотни лет бушевала внутри, наконец улеглась. Алтарь исчез. И кровь с него исчезла, и Финист смотрел на ладони, на ровные человечьи ногти, а не желтоватые загнутые когти, лишь отдаленно напоминающие птичьи.

И ему было страшно.

– Идем. – Она так и не взглянула на него, старательно отводила глаза. Мост под ногами сделался каменным полотном, устойчивым и надежным, как и сотня мостов впереди. – Мы почти справились. Пора встретиться со Змеей.

* * *

Ступор длился не более двух секунд, а дальше словно сжатую пружину отпустили. Злость хлестнула по спине плетью, и кровь отозвалась жаром, разгоняясь все быстрее и быстрее. Марья стиснула пальцы и быстро осмотрела комнату – ей нужно было оружие. Если с Андаром что-то плохое – кристалл ведь не стал бы кровоточить просто так, верно? – значит, ей точно нужно оружие.

Но мечи и топоры на стенах даже выглядели неимоверно древними и неимоверно тяжелыми, и раз за разом взгляд словно сам по себе останавливался на кремниевом ноже на полу. Он звал и манил, стоило ненадолго прикрыть глаза, и можно было различить его зов – тяжелый, глубинный, отдающийся дрожью в желудке.

Марья облизала губы: решение пришло слишком быстро, чтобы быть верным. Она перебросила браслет на левую руку, правую снова обмотала куском шторы и только после этого подхватила нож. Он лег в ладонь легко и удобно, Марья кожей чувствовала все неровности на рукояти, словно и не было грубой и толстой ткани, которая змеиным хвостом волочилась следом.

Она еще успела подумать, что совершает ужасную ошибку, а после бросилась вниз, перескакивая через ступеньки. С каждым шагом кристалл на груди теплел, а кровь все быстрее и быстрее стекала по телу.

Все действительно пошло не по плану.

Когда Марья добежала до зимнего сада, кристалл уже жегся угольком, и ей приходилось кусать губы, чтоб не подвывать от боли. У верхних ступеней стеклянной лестницы она замерла в тени, присматриваясь к тому, что творится внизу.

И у нее волосы на затылке зашевелились.

Андар замер, стиснутый незримыми оковами, и личина сползала с него по частям. Зрелище было отвратительным – половина лица еще была Марьи, но вторая половина оплыла воском, повисла на челюсти лохмотьями, открывая глаз и скулу Андара. Он молчал, плотно сжав губы, только глаза – жуткие, разные глаза – следили за тем, кто ходил вокруг него кругами.

– Продолжишь молчать, и я отдам тебя старшей. – Марья еще не видела его за раскидистыми каменными цветами, что тревожно покачивали соцветиями на тонких стебельках, только слышала голос, растягивающий шипящие и свистящие звуки. – Думаю, она легко выпотрошит тебя и вытащит, куда ты дел ее бесценную сестрицу.

Среди зелени мелькнуло что-то яркое, и Марья прищурилась, пытаясь разглядеть того, кто мучил Андара.

– Неужели ты думал, что, пробравшись сюда под маской однажды, ты сможешь повторить этот фокус?! А мне ведь стоило насторожиться раньше и изловить тебя раньше, маленький воришка, еще когда гости заладили, что мертвая служанка вернулась! Но умненький воришка не попадался мне на глаза…

Он шагнул вплотную к Андару, и Марья едва задавила крик, узнав Альберта.

Альберта ли?

Приказчик сейчас был мало на себя похож. Изменились и голос, и повадки, и что-то во внешности – жутко, неуловимо. Словно стал выше, тоньше и гибче и теперь лишь отдаленно походил на человека. Марья шагнула ближе к перилам, пытаясь разглядеть получше, у самого лица качнулась ветка малахитового папоротника, скрипнула – тихо, едва слышно, но Альберт уловил и тут же развернулся всем телом, вскинув плоское белое лицо, на котором раскаленным золотом горели змеиные глаза.