Идиот нашего времени

— Кто здесь? — напряженно прошептала она.

Никто не ответил и не шевельнулся, тишина и кромешная тьма окутывали ее. Конечно, почудилось, стала успокаивать саму себя, в этом доме что только не привидится. Все-таки перекрестилась, прошептала: «Господи, пожалуйста, не делай мне так страшно…» Шагнула в сторону кухни, подумав, что нужно включить свет там. И вдруг услышала, что кто-то вздохнул. Опять замерла, сердце перестало биться.

— Кто здесь?

И по-прежнему тишина. Нина всхлипнула. Сделала еще несколько шагов, нащупала дверь в комнату Коренева. Прижалась к ней спиной, а сама таращилась в тьму, будто что-то могла увидеть и, конечно, видела — налетающие на нее дымчатые свечения. Поднажала на дверь, намереваясь скользнуть в комнату, но дверь не поддалась — изнутри было заперто на задвижку.

— Алеша! — громко и даже визгливо проговорила она и застучала в дверь кулачком. — Алеша, открой! Мне страшно.

Коренев не ответил.

— Алеша! Пожалуйста, проснись! Мне страшно! — Стала молотить в дверь одновременно кулачком и босой ногой, всей ступней, с которой слетел шлепанец. Опять оцепенела, прислушиваясь. И опять ничего не услышала за дверью.

— Пожалуйста, открой. Почему ты меня так пугаешь? — Вновь изо всех сил стала бить в дверь. И наконец замерла. Ей стало ясно, что Коренев не отзовется. И тогда она почувствовала, как необъяснимый страх схлынул. Страх стал понятен. Плечи ее затряслись, она села на пол, подвернув под себя ногу и привалившись бочком к двери, спрятала лицо в сгиб локтя, обнимая, тиская себе лицо. Слезы полились так обильно, что намочили и лицо, и притиснутую руку, упали горячими каплями на колени. Плач ее наполнял темное помещение и будто растекался дальше, по комнатам, так что вскоре все комнаты были наполнены ее плачем и весь дом сочился неутешными слезами — слезливые мокрые потоки просачивались сквозь толстые кирпичные стены на улицу, поднимались до ночного пасмурного неба, подсвеченного желтоватым и малиновым сиянием фонарей, рекламы, заводских отблесков, и там, на высоте, разрастались над городом, чтобы, наконец, пролиться на заснеженные улицы и на ночных людей, стороживших рассвет, первым в этом году дождем.

* * *

Смерть собирает вокруг себя народа куда больше, чем жизнь. На жизнь приходят посмотреть немногие — что на нее смотреть, ее вокруг и без того хоть отбавляй. А смерть притягивает, ведь смерть — это дверь по ту сторону времени, и в каждом теплится надежда хотя бы краешком глаза заглянуть туда.

Жил человек, Алексей Николаевич Коренев, тихо спивался и ничего, кроме раздражения, давно ни у кого не вызывал, все так и прочили: когда-то да загнется — долго не протянет. А загнулся, и сразу собралось вокруг две или даже три сотни людей, своей многочисленностью крайне удивляя соседей покойного, которые и предположить не могли, какая важная личность скрывалась под этой хотя и беззлобной, но совершенно пропитушной физиономией. Люди заполнили весь двор и толпились группами на маленькой улочке между домом и кованой церковной оградой. Здесь ни прохожих, ни транспорта обычно не бывало много, а теперь такая толпа да еще десятка три автомобилей, некоторые весьма презентабельные, заняли половину улочки — так что ни пройти ни проехать.

Только третьего марта, впервые за два с лишним месяца, небо раскрылось синевой, солнце набухло за городом — ослепительные лучи, раздробленные блестящими краями кровель, антеннами, высокими стеклами и маковками церкви, дотянулись до людей. Небеса откровенно радовали — люди хотя и говорили негромко, но голоса были теплыми, а иногда даже веселыми.

Большинство собравшихся имели хоть какое-то отношение к журналистике: газетчики и те, кто пожизненно отирается возле газет, были говоруны с радио и даже областные телевизионщики притащились в количестве двух персон освещать прощание с «мэтром областной журналистики» — длинноволосая дамочка, плоская, и как-то только в одной этой плоскости предназначенная для съемок — опрятная и смазливая, и бледный невысокий парень — оператор с камерой на штативе.

Оказалось, что у мэтра Коренева было много учеников и много тех, кто числился в его друзьях и товарищах, хотя эти друзья-товарищи могли не видеть его последние десять лет. А пришли еще те, кто и правда никогда не видел его, но хотя бы слышал, что был такой журналистский гений, местный Гиляровский — Алексей Коренев. Были же и такие, кто и не слышал о нем ничего, а пришел за компанию, потому что похороны журналиста-коллеги — это всегда хороший повод «себя показать».

Были дамочки в возрасте, которые лет тридцать назад с душевными спазмами внимали Кореневу, если ему случалось при них рассуждать или — «что самое потрясающее!» — читать свои стихи. Во всяком случае, теперь дамочки думали, что испытывали когда-то подобный восторг. «Коренев… Ах, Коренев… Ну что вы, какой стилист! Теперешние близко не лежали. Найдешь хотя бы одного!»

Были некоторые газетные начальники, вроде присланных для прощания замов. А были и главные редакторы, отечески поглядывающие на сборище. Были газетные девочки и мальчики, полагавшие, что как раз сейчас происходит важнейший перелом во вселенной: старое уходит, новое — то есть они — приходит на смену отжившему.

Были те дежурные парни, условно считающиеся журналистами, да, пожалуй, самые искренние парни, по настоящему дружившие с Кореневым последние годы, — одетые в самую демократичную одежду, космополитического возраста, с сострадающими и страдающими лицами. Хотя, если разобраться, таким парням, перебивающимся случайными гонорарами и тусовочными подаяниями, в общем-то все равно, кого хоронить. Впрочем, Коренев не обиделся бы. И сами похороны коллеги — это для них всегда что-то вроде общественной нагрузки или, скорее, многочасового марафона на пути к вожделенному поминальному финишу. Для таких парней на похоронах коллеги всегда найдется мелкая работенка: вынести табуретки на улицу, нести впереди процессии венки, подставить дружеское плечо под гроб. И одна забота: не запамятовать, что сегодня хоронят журналиста и поэта Алексея Коренева, а не замредактора губернской газеты Лапикова или фотографа городской вечерки Сорокина, которых, одного полтора, другого три месяца назад, отпели и отпили сверх меры.

Но у всех собравшихся, у всех вместе, если смотреть на них как на некий единый клан — от последнего бомжующего условного газетчика Валеры Кушакова, пришедшего сюда за пропитанием и выпивкой, до председателя союза всей этой братии Григория Фетисова, который и организовывал такие похороны, для чего собирал финансы по изданиям и за что его прозвали «похоронным союзом журналистов», — у всех была особенность, сильно отличавшая журналистское сборище от любого другого, например, от сборища учителей, или инженеров, или врачей… Если бы собрались инженеры, или учителя, или врачи хоронить своего коллегу, то у них получился бы узкопрофессиональный междусобойчик, крохотный срез города, одна только махонькая его сторона. Здесь же на ветхой улочке Преображенской в этот час разом сосредоточились все смыслы города. Эти люди были пропитаны городом, сами они и были городом: его богемными и злачными местами, кабинетами, закоулками, лечебницами, школами, заводами, застенками… — всеми мыслимыми городскими дырами и вершинами. Но всего по чуть-чуть, без глубины, по верхам, с психопатической заносчивостью и сумасшествием, что, впрочем, вполне соответствовало городу, потому что и сам город — это ни что иное как легкомыслие человечества и его сумасшествие.

В толпе появился Игорь Сошников, которого многие считали сумасшедшим без всяких оговорок. С кем-то он здоровался за руку, кому-то кивал, а кого-то презрительно не замечал.

Сошников рассуждал про себя, что смерть Коренева почти для всех этих людей настолько отвлеченна, что мало кто в этом дворе понимал происходящее. Такая смерть так же естественна и мимолетна, как дождь, налетевший и отшумевший, она только обрамляет их всех — собравшихся здесь.

Сошников месяц назад видел Коренева на трамвайной остановке — в неряшливом распахнутом пальто-балахоне, в длинном шарфе, свисавшем до земли. Коренев, сунув руки в карманы пальто, почти на грудь опустив мохнатую седую голову, ничего не видел пьяно моргающими глазами. Он вдруг потерял равновесие, наступил башмаком на грязную бахрому шарфа и чуть не уронил самого себя. Но Сошников не поспешил ему на помощь. Сошников вообще хотел обойти его стороной. Да только на той остановке некуда было податься — с одной стороны стена здания, с другой — проезжая часть. Пришлось идти мимо, и при этом все ждал, поднимет ли Коренев затянутые мутью глаза или нет. Тяготила сама мысль о возможном неловком разговоре на виду у прохожих. Но Коренев не думал замечать никого из призраков, вязко проплывавших по ту сторону аморфной границы. Сошников прошел в двух шагах. А что же теперь, думал он, пожалеть, что не подошел тогда и не помог? И как можно было помочь и можно ли было помочь, а, главное, нужно ли?.. Так он успокаивал свою совесть, пока толпа медленно придвигала его к дверям дома.

Дверь была раскрыта настежь и приперта кирпичом. Люди сюда входили по очереди, напуская на лица чинности, с невесть откуда взявшейся услужливостью выпуская тех, кто уже побывал внутри. Обок двери, сунув одну руку в карман дубленки тонкой выделки и плечом чуть привалившись к щербатой стене, с непокрытой головой стоял распорядитель похорон Григорий Фетисов. Он вяло подавал мягкую ладонь знакомым мужчинам и вальяжно кивал женщинам, встряхивая зачесанными назад роскошными сединами. Так же сдержанно подал расслабленную мягкую ладонь Сошникову.

На втором этаже, в длинном полутемном коридоре лампочка не горела, освещался коридор из двух боковых комнат через открытые двери. Люди вежливо теснились в узком проходе, доходили до ближайшей раскрытой двери, заходили в комнату, а кто-то уже выходил оттуда и продвигался на улицу, а еще кто-то стоял в глубине коридора, в потемках, смиренно сцепив руки под животом. Вдруг раздался мужской вскрик — кто-то из вошедших в комнату подавил рыдание и вышел, скуксившись и прикусив кулак.

Заставлен коридор был порядком — до тесноты. Мелочи чужой жизни, что-то значившие для хозяев, лепестки вещей: ближе к двери длинная деревянная вешалка, сплошь занятая уличной одеждой; чуть дальше подвешенный на стене трехколесный велосипед, так что можно было задеть головой колесо; еще дальше массивные книжные полки, прогнувшиеся под беспорядочно наваленными книгами, журналами, кипами газетных подшивок; у другой стены — темный горбатый сундук с коваными уголками — раритет.

Сошников прошел к той двери, дождался своей очереди и тоже вошел. Вместе с ним вошло еще человека два-три, стали у него за спиной. Посреди комнаты стоял стол с большим шикарным гробом, из которого выглядывало сильно напудренное лицо Коренева. Свечи по углам стола — от них сильно пахло воском. На фоне бедного жилья гроб выделялся чрезмерной помпезностью — вероятно, очень дорогой — деревянный, полированный, украшенный декором с блестящими вставками, с витиеватыми ручками, тоже блестящими. Откинутая крышка была обита волнистым атласом — изумительно белым, отливающим при этом снежным искрением. Теперь этот гроб принадлежал исключительно Кореневу. Впервые ему безраздельно принадлежала такая дорогущая вещь, которую он мог забрать с собой даже в могилу. Так что Коренев, обложенный роскошными цветами, и сам с белым фаустовским лицом, выглядел несколько смущенным от того, что впервые — не в жизни, конечно, а вот только в смерти, но все-таки впервые от своего рождения — он выглядел так богато, элегантно и расчесанно. На реальные прижизненные были похожи только заскорузлые неловкие синюшные руки покойного, связанные тряпочкой на груди.