Идиот нашего времени

— Я давно все отработал и заработал… — тихо сказал он.

— Что же ты отработал и заработал!?

— Прежде всего тебя, твое мясо.

— Что!? — она округлила глаза.

— То! — в тон ей ответил он.

— Как ты смеешь такое говорить… Да я тебя сейчас, я…

— Что ты «да я тебя…» Вот я тебя сейчас точно… Под левый глаз ты уже получала, сейчас заеду под правый.

Она словно захлебнулась, стояла разведя руки на стороны, округлив глаза.

— Ну что ты сейчас… Беги звони папеньке!

— И позвоню!.. А ты как думал…

— Папенька твой… — он изобразил крайне уничижительную мину.

— Что папенька? — она вдруг стала вкрадчивой.

— «Хочешь газету, любимый?» — передразнил он ее и заговорил хмуро, даже зло: — А когда она, газета, была моей?! Я уже пять лет работаю на твоего папеньку… Мироед, живоглот!

— Как ты смеешь трогать отца?! Он тебе все дал!

— Что он мне дал! Папенька твой… — Он совсем разошелся. Сам же чувствовал, что аж дух захватывает. И оттого еще большее ухарство захватывало его: — А на чем он бабки сделал, папенька твой? Знаешь, что такое взять деньги под проценты у такого барыги, как твой папенька?.. А?! Что молчишь?! Что они делали с должниками, когда те не могли вовремя расплатиться?

— Что ты плетешь, негодяй!?

— А я фактически брал у него в долг! Ты думаешь, он подарил мне хоть копейку? Хрен там! И я все давно выплатил сполна! И выплатил в пять раз сверх того! — Он ударил кулаком по подлокотнику. — Ишь, как повернули… Все гребут и гребут! А я у них нанятый мальчик! Родственнички, бля!.. Эксплуататоры!

— Я ему, точно, сейчас же позвоню!

— Да звони, сука!

— Может, теперь ударишь меня?

— Пропади ты пропадом со своим гнусавым папашей. Семейка вампиров. А папаша твой — откровенный черт! Прав был Игорек! — Он поднялся из кресла.

— Неблагодарный негодяй! Сволочь! — И тут она сорвалась на визг, Земский почувствовал даже ознобные мурашки: — Во-он!.. Марш в свою комнату!..

Но он уже и без того, делая отмахивающееся движение, пошел прочь. Она нагнала его, больно ткнула костяшками пальцев в шею, так что он, дабы не растянуться на полу, принужден был пару шагов переступить довольно бодро и как раз шагнул в ту небольшую уютную комнату, которая считалась его кабинетом и где все было приспособлено для вдохновенного времяпрепровождения: добротный письменный стол из бука, рядом еще компьютерный столик с компьютером последней модели и очень удобный — как Земский говорил, уважающий задницу — мягкий стул с подлокотниками, кресло в углу, книжный шкафчик с баром, который однако в виду обстоятельств всегда держался без соответствующего содержимого; и все это дополнялось множеством других маленьких приятных вещичек, вроде изящной настольной лампы под старину, бронзовой пепельницы, тщательно подобранными — корешок к корешку — книгами в шкафу, пары статуэток из Египта, внушительной маски на стене из Южной Африки, впрочем приобретенной совсем не в ЮАР… Все эти вещички делали кабинет одновременно интимно-умиротворенным, изысканным и представительским. При случае здесь можно было принять и местных телевизионщиков, чтобы дать им пространное интервью.

Она захлопнула за ним тяжелую дверь, и это могло означать, что не он сам ушел в свою комнату, а все-таки состоялось изгнание. Он развернулся и зло шлепнул ладонью по двери, она открылась. Но Лада тут же вновь подскочила к двери и вновь захлопнула ее. Земский махнул рукой и, не включая свет, уселся в кресло. Последнее слово осталось за ней. «Ну и пусть…» — подумал он. Она еще хотела и окончательно унизить: полминуты спустя два раза щелкнул замок в двери и раздался резкий голос:

— Посидишь до утра, остынешь! А там еще посмотрим, что с тобой делать, негодяй!

Впрочем, он теперь не ответил, он чувствовал, как внутри него начинает разрастаться неприятная дрожь. И поэтому уже довольно отвлеченно слушал, как ее все еще ломает истерика. Она уходила, порывисто возвращалась к двери, орала, опять уходила. Минут через десять с кухни или из спальни стал доноситься звук телевизора.

— Жизнь в разнос, — произнес он с тихой безысходностью. Скоро его и правда стало будто разносить по частям на стороны, а еще через некоторое время он остро почувствовал, что если так и будет сидеть в неподвижности, сердце не выдержит напряжения, что-нибудь, точно, случится. А вдруг остановится!? Нужно было что-то делать, чтобы приподняться над ямой. Нужно было срочно выпить, иначе сердце обрушилось бы в преисподнюю от нараставшего жуткого похмелья. А при этом еще навязчиво лезла в голову какая-то философствующая чепуха: все-таки, как ни крути, человек это не только плоть, заселенная сгустком психики, — а еще все прилагающееся: воздух, которым ты дышишь, предметы, к которым прикасаешься, явления, на которые смотришь, люди, с которыми связан — ведь все это тоже ты, твое продолжение. Скверно, когда все это начинает рваться, трещать, разваливаться.

Он поднялся. Свет не включал, яркого света он теперь боялся. Да, бар был пуст, можно было не заглядывать туда, последний раз в этом баре стояла бутылка виски год назад, когда шкафчик как раз и поставили в этом углу. Бутылка простояла два часа, потом они ее вместе с Ладой распили.

Он подошел к окну, замер, тупо глядя сквозь стекло на ближайший фонарь, который светил как раз на уровне их этажа — прямо в глаза. Потом сделал несколько нервных шагов по тесной комнатке. Разогнаться было негде. Остановился перед шкафчиком. На полке над барчиком стояло несколько пузырьков с одеколонами и лосьонами. Лада его ругала за такие «маргинальные» привычки, вроде этой — держать парфюмерию где придется, но Земский никогда не думал изменять своим привычкам.

Он выбрал пару одеколонных пузырьков поувесистей, переместился за стол. На компьютерной полочке было несколько круглых пластиковых упаковок с дисками. То что нужно! Снял с одной крышечку. Открыл оба пузырька и стал вытряхивать с обеих рук содержимое в крышечку. По комнате разлился густой аромат, слишком густой. Земский на мгновение даже испугался, что аромат просочится под дверь. Когда удалось натрясти порцию, кажется, достаточную, взял крышечку обеими руками, зажмурился и не дыша несколькими судорожными глотками впихнул в себя ядреное пойло. И еще с полминуты не дышал, чувствуя, как в животе разрастается пекло.

Задышал. Но почти тут же началась обильная отрыжка, и он еще несколько минут мучился. Наконец что-то переломилось и в нем самом, и в пространстве. Он разом почувствовал облегчение, словно сумрачный воздух прояснился, стало значительно легче дышать. Тут же поднялся, открыл окно. В комнату ворвалась сырая прохлада, и он чуть ли не по пояс высунулся, лег животом на подоконник. Дыхание зашлось от странного ощущения, что сквозняком сейчас его вытянет на улицу и понесет над тесным двором, заставленном автомобилями, над детской площадкой с качелями и грибом. Это летящее ощущение было одновременно и мучительным, и приятным. Он с минуту переживал его, впитывая в себя холод, сырость, шум редких автомобилей с проспекта, и вдруг неожиданно для самого себя стал взбираться на подоконник. Стал коленями, потом, мелко хихикая, поднялся на ноги, сильно согнувшись в оконном проеме. Чуть качнулся, со своего четвертого этажа нависая над асфальтом, в талых лужах которого блестели фонари. И еще раз качнулся, все так же истово похихикивая. Но потом переступил, развернулся, обхватил правой рукой пластиковый косяк, а левой, ощупывая кирпичную стену, стал тянуться к водосточной трубе, нащупал ее, крепко взялся за железную скобу и отдался короткому падению. Всем телом обрушился на трубу, она ответила жестяным грохотом, но выдержала. Он стал сползать, судорожно цепляясь за трубу, добротный свитер зацепился за что-то и задрался до подмышек. Внизу он надвинул слетевшие шлепанцы, и, уже не хихикая, а тяжело дыша, быстро пошел за угол дома, при этом не озираясь, вжимая голову в плечи, будто боясь быть узнанным редкими прохожими.

* * *

Нина Смирнова пережила тяжелый день. Каждое событие такого дня — от самого крохотного, вроде мимоходом сказанного в ее адрес родственницей Коренева презрительного слова, до неподъемных действий, связанных с самими похоронами, — все это камушки, камни и валуны, которыми придавливает душу. Так что вечером, оставшись одна, она испытала такое облегчение, что устыдилась саму себя. Она даже пыталась немного погоревать — говорила себе, что ей ужасно жаль Коренева, и ведь когда-то любила его, привязалась к нему крепко. Но тут же, доделывая какие-то домашние дела, обнаруживала, что безотчетно улыбается. Одергивала себя, сосредотачивалась на скорби, а через пять минут опять обо всем забывала. Впрочем, к ночи ее сморило, она заснула тем сном, в котором человек знает, что спит. И вот она где-то там, внизу, спала, раскинувшись на кровати, сняв с себя одеяло — так жарко нагрела комнату, а где-то вверху, во сне, бродила по тонким веревочкам, протянутым между высоченными столбами. Ей было нисколько не страшно, потому что знала, что спит и что если сорвется и начнет падать, тут же прикажет себе проснуться. Но в какой-то момент с ужасом подумала: «А вдруг не проснусь?!» И тут же проснулась, коротким звуком со стороны окна. Испугалась, натянула одеяло до подбородка и лежала, дрожала. Она сразу поняла, что с таким звуком может удариться о стекло мокрый снежок.

В эти темные ветхие закоулки занести могло кого угодно. Пока жив был Коренев, Нина и не думала о таких вещах — какой-никакой, хотя и за стеной, а мужчина рядом был, и, оказывается, само присутствие мужчины многое меняло в отношениях женщины с окружающим миром — уж Коренев нашелся бы что ответить хулигану, вздумавшему бросить снежок в окно… А тут и Ляльки не было рядом, Ляльку она еще вечером отправила к бабушке — отвезли на своей машине приятели-газетчики. Нина подумала, что, пожалуй, впервые за все годы она ночует одна в старой ветхой квартире, в которой даже стены могут оживать. Шлепок о стекло повторился. Но все-таки не хулиганский, а скорее робкий, просящий.