Идиот нашего времени

Третьей ночью он проснулся с душным ощущением, что ничего больше не существует, кроме ее небольшой комнаты. Несколько мгновений ловил странное ощущение тесноты мира — только полутемное помещение посреди космоса, еще более стесненное простой темной мебелью: пара кроватей, большая и детская, шкаф, столик. И откуда-то слабый колышущийся свет. Нина стояла в противоположном углу на коленях, словно куполом накрытая светлой ночной рубашкой, сама как привидение. Молилась. Он это понял сразу — перед ней на тумбочке стояла иконка и тоненькая церковная свечка. Боясь спугнуть ее молитву, он не шевелился, только чуть скосившись в ее строну.

Она словно вписана была одновременно и во мрак, и в слабый треплющийся свет, на самой аморфной границе тьмы и света — со спины поднималась тьма и опускалась, нисходила в Нину, а от свечечки сеялся свет и тоже опускался, просачивался в нее. Она шептала что-то еле слышимое, шелестящее. Колыхнулись откинутые назад волосы, размытый контур лица, она поднесла руку ко лбу, к животу, к правому плечу и к левому, и, выскальзывая из светового облака и соскальзывая в тьму, склонилась низко, а несколько секунд спустя опять распрямилась, вновь возвращаясь из туманной тьмы в световое облако, и Земский вновь увидел сбоку ее лицо. И так повторилось несколько раз: пока она шептала молитву, желтое свечение струилось сквозь нее, сквозь ее светлую рубашку, а когда склонялась — утопала в колышущейся тьме. Свет и тьма вихрились вокруг нее и в ней самой, и она будто телом своим, согбенным, медленно, благоговейно перемешивала свет и тьму. И так они неслись сквозь космос в маленькой комнате: он, всегда относившийся к этому чуждому ему со смехом, с презрением, а тут вдруг испуганно вжавшийся в постель, и отделенная от него бездной одиночества молящаяся женщина, смешивающая в себе самой и самою собой, смешивающая в ступице жизни белое и черное, свет и тьму.

Она потушила свечечку — Земский видел это ее движение, как, поднявшись с пола, она быстро, не боясь обжечься, накрыла ладошкой огонек. Комната погрузилось в темноту, и он по легкой босой поступи услышал, как она подошла к кровати, и только тогда в потемках стал прорисовываться ее силуэт. Осторожно, чтобы не толкать его, хотя она по его дыханию уже почувствовала, что он не спит, чуть убрала одеяло, легла рядом на спину, вытянулась — с той же осторожность, едва касаясь его и не укрываясь. Рука ее была прохладна.

— У меня такое чувство, — тихо с дрожью заговорила она, — что он все время где-то здесь и смотрит на нас… Будто из стены или с потолка смотрит… Я сейчас проснулась, смотрю в темноту и явственно вижу его глаза… Всего какое-то мгновение… Но мне стало так не по себе, так страшно стало, я подумала: сейчас умру от страха…

— Конечно, — хмуро и через силу, желая смять нарастающее напряжение шуткой, усмехнулся он. — Если все время думать об одном том же и говорить об одном и том же, то рано или поздно из стены обязательно полезут черти. — Он повернулся к ней с желанием приобнять, но она осторожно убрала его руку.

— Не говори так… — она стала еще тише. — Ты не знаешь этот дом…

Он чувствовал, как ее страхи проползают в него. Было нелепостью, предрассудком бояться неизвестно какой чепухи.

— Все это глупости.

— В таком случае, абсолютно все — глупости.

— А так и есть — глупости. Игра. Мир — игрушка. Я раз смотрел в телескоп на Луну, а в голове неотвязно вертелось: игрушка. Грандиозная красивая игрушечка. Кто-то поигрался и бросил. Так и все, точно такие же игрушечки… А уж люди… Извини меня — просто тонкий налет плесени.

— Мы с тобой тоже плесень?

— И мы с тобой… — Он стал немного злой. — А ты боишься такой простой правды?

— Нет, я правды не боюсь, — спокойно сказала она. — Но то, что ты сказал, неправда.

— Ну, хорошо, это моя личная правда. Это тебя утешает?.. Мне странно, что ты вообще испытываешь угрызения совести. Старый хрыч беззастенчиво использовал тебя…

— Не говори так. Я ничего не делала против своей воли.

— Не обижайся, но ты просто так устроена, чтобы тебя использовали.

— Ты хочешь меня совсем растоптать?

— Что поделаешь, есть люди — жертвы по определению… Ты классическая жертва. Подвернулась ты Кореневу, он использовал тебя… Теперь тебя использую я. А почему бы нет?

— Я обижусь и не буду с тобой разговаривать.

— Не обидишься.

— Обижусь.

— Не обидишься, потому что я этого не позволю! — едва не прокричал он. Замолчал и через некоторое время сказал примирительно: — Хорошо, успокойся. Я пошутил… Не плачь. Просто я не люблю всех этих соплей… Кто-то смотрит… Никто на нас не смотрит, потому что никому ни на этом свете, ни на том мы не нужны!

— Неправда, — всхлипнув, возразила она. — Я нужна. У меня есть Лялька, и есть мама.

— Хорошо, прости. — Он засмеялся, но теперь и правда по-доброму, больше не думая ее обижать. А через минуту совсем о приземленном, но все-таки желая смягчить свое хамство: — У нас совсем выпить не осталось?.. — И будто вспомнил: — Да, все подчистую…

Какое-то время лежали молча, он только чувствовал, как едва вздрагивает ее плечо и нос тихо слезно сопит. Все-таки обнял, властно прижал к себе, лизнул ее мокрую соленую щеку, и тогда вся она подалась к нему, свернулась калачиком, прижалась к нему.

— Не обижай меня больше…

— Ну-ну, все, успокойся. Ты же знаешь, что я могу сорваться и тогда наговорю не думая. Ну-ну…

Она затихла.

— А когда человек молится, это разве не игра? — мягко и щекотно заговорил он ей в самое ушко. — Что ты чувствуешь, когда делаешь все эти движения?

— Я не знаю… — она чуть поежилась от щекотки, всхлипнула и опять легла на спину. Долго лежала так, словно пытаясь что-то увидеть на темном потолке. — Что-то похожее бывает, когда прикоснешься к ребенку, погладишь ей волосики, мягонькие, нежные, прижмешь к себе. И вдруг тебя пронзит: есть что-то такое в мире… выше всяких страхов… Но так не всегда бывает.

— А сегодня было?

Она не ответила. Он стал обнимать ее и целовать, хотя она не отвечала ему, а лежала совсем безучастная. Сдернул рубашку с ее плеча, обнажая маленькую грудь, стал целовать ей шею, ключицу и ниже, все больше завораживаясь близостью маленькой женщины, чувствуя ее внутреннее биение и глубинные вздохи. Но вот замер, промолвил с удивлением:

— У тебя молоко.

— Да? Опять пришло. Бывает, иногда приходит молоко. Но совсем немного… Тебе неприятно?

— Нет, совсем не неприятно. Ну и ну… Я хочу еще попробовать.

— Пробуй.

— Ты же не кормишь никого?

— Нет. Вот только тебя сейчас. Врачи говорят, что это плохо, когда у женщины попусту приходит молоко. Но я-то знаю, что дело совсем не в этом.

— А в чем же?

Она опять в раздумье замолчала. Но вот заговорила о том, что теперь нахлынуло на нее томительным воспоминанием:

— У меня два года назад был случай… Такое, может быть, у многих случается… Я до этого еще жила надеждами, строила планы и радовалась, как ребенок. И вот я до этого случая правда ребенком оставалась, и все такое светлое и счастливое было… Да, вот только сейчас понимаю, что была сущим ребенком совсем недавно. Хотя уже и Лялька у меня была. И вот после того случая жизнь стала другой, все поменялось. Я в тот год забеременела… Этого никак не должно было случиться — и сроки были такие, и остерегалась я, и ведь уже не жили мы с ним совсем, а какие-то случайные редкие встречи, он уже совсем спился. Я ни за что не хотела от него второго ребенка, а тут еще Лялька заболела… И тогда я пошла и сделала аборт… А всего через месяц опять забеременела. Я испугалась, ведь он ко мне за этот месяц всего один раз зашел. И что я только не предпринимала, чтобы этого не случилось… И тогда я сделала второй аборт… А прошел еще месяц, и он опять зашел ко мне в комнату. И я забеременела в третий раз. Тут уж меня разобрала злость. И я сделала третий аборт… И вот уже когда я вышла из больницы, по дороге домой, меня будто пронзило: ведь это одна и та же душа хотела родиться в мир, она стучалась и стучалась сюда, уж больно ей нужно было родиться, что-то ей очень нужно было здесь сделать или увидеть. Да только я ее убила… Я тогда же и поняла, что перешла какую-то такую границу, что прощения мне уже не будет. Получается, что я хуже Ирода, проклятая Медея… И вот скажи мне… — Она лежала прямо, неподвижно. — И вот скажи мне, пожалуйста: все, что было тогда со мной, тоже игра?