Идиот

Он забылся на скамейке, но тревога его продолжалась и во сне. Пред самым сном он вспомнил, что Ипполит убьет десять человек, и усмехнулся нелепости предположения. Вокруг него стояла прекрасная, ясная тишина, с одним только шелестом листьев, от которого, кажется, становится еще тише и уединеннее кругом. Ему приснилось очень много снов и все тревожных, от которых он поминутно вздрагивал. Наконец, пришла к нему женщина; он знал ее, знал до страдания; он всегда мог назвать ее и указать, - но странно, - у ней было теперь как будто совсем не такое лицо, какое он всегда знал, и ему мучительно не хотелось признать ее за ту женщину. В этом лице было столько раскаяния и ужасу, что, казалось, - это была страшная преступница, и только что сделала ужасное преступление. Слеза дрожала на ее бледной щеке; она поманила его рукой и приложила палец к губам, как бы предупреждая его идти за ней тише. Сердце его замерло; он ни за что, ни за что не хотел признать ее за преступницу; но он чувствовал, что тотчас же произойдет что-то ужасное, на всю его жизнь. Ей, кажется, хотелось ему что-то показать, тут же недалеко, в парке. Он встал, чтобы пойти за нею, и вдруг раздался подле него чей-то светлый, свежий смех; чья-то рука вдруг очутилась в его руке; он схватил.эту руку, крепко сжал и проснулся. Пред ним стояла и громко смеялась Аглая.

VIII.

Она смеялась, но она и негодовала.

–  Спит! Вы спали!
– вскричала она с презрительным удивлением.

–  Это вы!
– пробормотал князь, еще не совсем опомнившись и с удивлением узнавая ее: - ах, да! Это свидание… я здесь спал.

–  Видела.

–  Меня никто не будил кроме вас? Никого здесь кроме вас не было? Я думал, здесь была… другая женщина.

–  Здесь была другая женщина?!

Наконец он совсем очнулся.

–  Это был только сон.
– задумчиво проговорил он, - Странно, что в этакую минуту такой сон… Садитесь.

Он взял ее за руку и посадил на скамейку; сам сел подле нее и задумался. Аглая не начинала разговора, а только пристально оглядывала своего собеседника. Он тоже взглядывал на нее, но иногда так, как будто совсем не видя ее пред собой. Она начала краснеть.

–  Ах да!
– вздрогнул князь: - Ипполит застрелился!

–  Когда? У вас?
– спросила она, но без большого удивления: - ведь вчера вечером он был, кажется, еще жив? Как же вы могли тут спать после всего этого?
– вскричала она, внезапно оживляясь.

–  Да ведь он не умер, пистолет не выстрелил.

По настоянию Аглаи, князь должен был рассказать тотчас же и даже в большой подробности всю историю прошлой ночи. Она торопила его в рассказе поминутно, но сама перебивала беспрерывными вопросами и почти все посторонними. Между прочим, она с большим любопытством выслушала о том, что говорил Евгений Павлович, и несколько раз даже переспросила.

–  Ну, довольно, надо торопиться, - заключила она, выслушав все, - всего нам только час здесь быть, до восьми часов, потому что в восемь часов мне надо непременно быть дома, чтобы не узнали, что я здесь сидела, а я за делом пришла; мне много нужно вам сообщить. Только вы меня совсем теперь сбили. Об Ипполите я думаю, что пистолет у него так и должен был не выстрелить, это к нему больше идет. Но вы уверены, что он непременно хотел застрелиться, и что тут не было обману?

–  Никакого обману.

–  Это и вероятнее. Он так и написал, чтобы вы мне принесли его исповедь? Зачем же вы не принесли?

–  Да ведь он не умер. Я у него спрошу.

–  Непременно принесите и нечего спрашивать. Ему наверно это будет очень приятно, потому что он, может быть, с тою целью и стрелял в себя, чтоб я исповедь потом прочла. Пожалуста, прошу вас не смеяться над моими словами, Лев Николаич, потому что это очень может так быть.

–  Я не смеюсь, потому что и сам уверен, что отчасти это очень может так быть.

–  Уверены? Неужели вы тоже так думаете?
– вдруг ужасно удивилась Аглая.

Она спрашивала быстро, говорила скоро, но как будто иногда сбивалась и часто не договаривала; поминутно торопилась о чем-то предупреждать; вообще она была в необыкновенной тревоге и хоть смотрела очень храбро и с каким-то вызовом, но, может быть, немного и трусила. На ней было самое буднишное, простое платье, которое очень к ней шло. Она часто вздрагивала, краснела и сидела на краю скамейки. Подтверждение князя, что Ипполит застрелился для того, чтоб она прочла его исповедь, очень ее удивило.

–  Конечно, - объяснял князь, - ему хотелось, чтобы, кроме вас, и мы все его похвалили…

–  Как это похвалили?

–  То-есть, это… как вам сказать? Это очень трудно сказать. Только ему наверно хотелось, чтобы все его обступили и сказали ему, что его очень любят и уважают, и все бы стали его очень упрашивать остаться в живых. Очень может быть, что он вас имел всех больше в виду, потому что в такую минуту о вас упомянул… хоть, пожалуй, и сам не знал, что имеет вас в виду.

–  Этого уж я не понимаю совсем: имел в виду и не знал, что имел в виду. А впрочем, я, кажется, понимаю: знаете ли, что я сама раз тридцать, еще даже когда тринадцатилетнею девочкой была, думала отравиться, и все это написать в письме к родителям, и тоже думала, как я буду в гробу лежать, и все будут надо мною плакать, а себя обвинять, что были со мной такие жестокие… Чего вы опять улыбаетесь, - быстро прибавила она, нахмуривая брови, - вы-то об чем еще думаете про себя, когда один мечтаете? Может, фельдмаршалом себя воображаете, и что Наполеона разбили?

–  Ну, вот, честное слово, я об этом думаю, особенно когда засыпаю, - засмеялся князь, - только я не Наполеона, а все австрийцев разбиваю.

–  Я вовсе не желаю с вами шутить, Лев Николаич. С Ипполитом я увижусь сама; прошу вас предупредить его. А с вашей стороны я нахожу, что все это очень дурно, потому что очень грубо так смотреть и судить душу человека, как вы судите Ипполита. У вас нежности нет: одна правда, стало быть - несправедливо.

Князь задумался.

–  Мне кажется, вы ко мне несправедливы, - сказал он, - ведь я ничего не нахожу дурного в том, что он так думал потому что все склонны так думать; к тому же, может быть, он и не думал совсем, а только этого хотел… ему хотелось в последний раз с людьми встретиться, их уважение и любовь заслужить; это ведь очень хорошие чувства, только как-то все тут не так вышло; тут болезнь и еще что-то! При том же у одних все всегда хорошо выходит, а у других ни на что не похоже…

–  Это верно вы о себе прибавили?
– заметила Аглая.

–  Да, о себе, - ответил князь, не замечая никакого злорадства в вопросе.

–  Только все-таки я бы никак не заснула на вашем месте; стало быть, вы куда ни приткнетесь, так тут уж и спите; это очень нехорошо с вашей стороны.

–  Да ведь я всю ночь не спал, а потом ходил, ходил, был на музыке…

–  На какой музыке?

–  Там, где играли вчера, а потом пришел сюда, сел, думал, думал и заснул.

–  А, так вот как? Это изменяет в вашу пользу… А зачем вы на музыку ходили?

–  Не знаю, так…

–  Хорошо, хорошо, потом; вы все меня перебиваете, и что мне за дело, что вы ходили на музыку? О какой это женщине вам приснилось?

–  Это… об… вы ее видели…

–  Понимаю, очень понимаю. Вы очень ее… Как она вам приснилась, в каком виде? А впрочем, я и знать ничего не хочу, - отрезала она вдруг с досадой.
– Не перебивайте меня…

Она переждала немного, как бы собираясь с духом или стараясь разогнать досаду.

–  Вот в чем все дело, для чего я вас позвала: я хочу сделать вам предложение быть моим другом. Что вы так вдруг на меня уставились?
– прибавила она почти с гневом.

Князь действительно очень вглядывался в нее в эту минуту, заметив, что она опять начала ужасно краснеть. В таких случаях, чем более она краснела, тем более, казалось, и сердилась на себя за это, что видимо выражалось в ее сверкавших глазах; обыкновенно, минуту спустя, она уже переносила свой гнев на того, с кем говорила, был или не был тот виноват, и начинала с ним ссориться. Зная и чувствуя свою дикость и стыдливость, она обыкновенно входила в разговор мало и была молчаливее других сестер, иногда даже уж слишком молчалива. Когда же, особенно в таких щекотливых случаях, непременно надо было заговорить, то начинала разговор с необыкновенным высокомерием и как будто с каким-то вызовом. Она всегда предчувствовала наперед, когда начинала или хотела начать краснеть.