Идол прошедшего времени

Отныне он будет настойчив в погоне.

Она привыкла к играм.

И словно в подтверждение того, что путь избран верный, Кленский довольно скоро снова увидел ее у берега, любующуюся своим отражением в воде.

Конечно, она опять убегала. Но вдохновляющий божественный хмель придал ему сил и смелости. Куда только делась его неловкость и неуклюжесть. Сейчас он бежал, догоняя дриаду, легко и упорно, ничего не боясь.

Ему было весело. Теперь он понял радость этих козлоногих, которые проводят в таких догонялках — тоже своего рода спорт! — всю свою веселую козлиную жизнь.

Наконец-то он догонит ее… Конечно, она опять притворится ивой. Но превращаться уже бесполезно…

Журналист преследовал свою возлюбленную.

Ничего, что она так холодна!

Прохладная, как вода в Мутенке, кожа, зеленые с прозрачными льдинками глаза. Он заглянет в них… И ее взгляд станет «теплым, как весна».

Он растопит этот холод… Он так ее любит, что его любви хватит на двоих. Она растает…

Она ответит на его поцелуй!

Кленский уже почти коснулся своей возлюбленной…

И вдруг внезапная затрещина какой-то железной прямо-таки длани отбросила его метров на пять, не меньше.

И опять этот отвратительный запах скотного двора… И тут же зуботычина!

Кленский очнулся в кустах.

Вита снова исчезла.

Пожалуй, более всего случившееся было похоже на появление разгневанного супруга… А Кленский при этом оказался в роли наказанного любовника.

Но кто это был? Кто эта остро пахнущая скотина, чуть не оставившая журналиста без его дорогостоящих фарфоровых зубов?

Беда была в том, что Владислав Сергеевич так никого и не увидел.

Этот разгневанный некто исчез, так и не представившись.

Исчезла и Вита…

Исчезла!

Кленский растерянно огляделся. Разочарование было столь острым, поражение столь обидным… На глаза навернулись слезы.

И, словно в утешение, ветка ивы вдруг коснулась его щеки. Коснулась, будто погладила.

Владислав Сергеевич обхватил ствол ивы и, целуя ее острые, длинные, как пальцы, листья, зарыдал.

Он не помнил, сколько времени провел, обнимая прохладный бесчувственный ствол дерева. Это затянувшееся занятие прервала Китаева.

— Ну разве так можно, голубчик? — Вера Максимовна заботливо оторвала хмельного журналиста от ивы. — Ну разве можно так пить?

— Я всю-у-у жизнь задаю себе этот вопрос! — Кленский пьяно захныкал. — И знаете что? — Он вдруг резко обернулся к руководителю Общества юных археологов.

— Что?

— Знаете, что я думаю?

— Расскажите…

— Можно! Можно так пить! Вино — источник вдохновения!

— Вижу… я это ваше вдохновение.

Вера Максимовна укоризненно покачала головой:

— Обхватили дерево… «Как жену чужую». Вам нужно выспаться!

— Зачем спать, если потом опять пить? — хныкал Кленский.

— Логично, конечно, — Китаева вздохнула. — Но все-таки…

— Я несчастен. Как вы этого не понимаете? Оставьте меня в покое! — Кленский был неутешен.

— Хорошо, хорошо… — Вера Максимовна явно побаивалась теперь особенно перечить.

— Я буду искать ее! Я найду, я догоню. Я настигну… — бормотал журналист.

— Пьяному море по колено, голубчик, это верно.

Оттолкнув Китаеву, Кленский исчез среди зелени ив.

— Бедный Кленский… — Вера Максимовна проводила его сочувствующим вздохом. — Еще один сбрендил… Как написали бы в старинных романах: «несчастный весь дрожал»!

Сама Вера Максимовна держалась как скала. Не плела гирлянд, не обнажалась, не приручала ужиков и не опоясывалась ими. Никого не догоняла и ни от кого не убегала… Копала и копала.

Как немецкий турист-пенсионер в неизменно белоснежных носочках, с кислым выражением лица, — пунктуально, ровно в девять утра, появлялась она на раскопе. И добросовестно трудилась до двух пополудни. С перерывом на чай.

* * *

Вторые сутки Кленский бродил по лесу в поисках Виты. Невероятная звенящая жара днем, бархатносладостная теплая ночь…

Необычная погода сделала сосуществование природы и человека абсолютно гармоничным. Не нужна одежда, для питья — вода в ключе, устав, можно просто заснуть на мхах, не опасаясь озябнуть, можно есть землянику. Слияние было полным. Но он не чувствовал голода, а жажду знал только одного рода.

Он понял беспечность других народов, подаренную им отчасти их великолепным климатом.

Наконец, все-таки устав, он присел на укрытую мхом кочку и задумался.

«Я наказан. Участь моя всегда одна: любить, не имея возможности соединиться. Всегда догонять и никогда не нагнать. Кто наказал меня этой печалью?» — Кленский припомнил нечеловеческую затрещину.

Кругом была тишина.

Напряжение и безмолвие до звона в ушах. Абсолютное отсутствие ветра, даже малейшего дуновения, застывшие листья…

Неожиданно по непонятной причине Кленский вздрогнул, испуганно оглянулся…

Он и сам не смог бы объяснить, отчего он это сделал. Просто легкое беспокойство, перемешанное с тревогой. Кленский снова испуганно огляделся по сторонам. Никакой опасности рядом не наблюдалось: никого и ничего. Тревога, однако, все нарастала, постепенно превращаясь в страх.

И терпеть это далее было уже невозможно. Он вдруг вскочил на ноги и зашагал, убыстряя и убыстряя шаг, словно торопился найти прибежище, где можно было бы спрятаться от этого страха.

На мгновение ему показалось, что корявый ствол огромного дерева, возникшего у него на пути, похож на человеческий торс с раскинутыми руками.

Выпуклости коры как вздувшиеся вены… Могучий рельефный торс, клочья мха, как шерсть, покрывают густо ноги.

Пан! В древнегреческой мифологии бог лесов, наводящий ужас на людей своим безобразным видом.

Панический страх!

Невероятная тишина и неподвижность воздуха царили кругом.

Застывший лучезарный свет.

Опять то же дерево, похожее на огромного человека, раскинув ветви-руки, преградило Кленскому дорогу. Снова и снова оно возникало у него на пути.

На сей раз сомнений не было. Это был он…