Шрифт:
БАЙКАЛО-АМУРСКАЯ БИБЛИОТЕКА «МУЖЕСТВО»,
ВЫПУСКАЕМАЯ ХАБАРОВСКИМ КНИЖНЫМ ИЗДАТЕЛЬСТВОМ ПО РЕШЕНИЮ КОЛЛЕГИИ ГОСКОМИЗДАТА РСФСР,
ПОСВЯЩАЕТСЯ
СТРОИТЕЛЯМ БАЙКАЛО-АМУРСКОЙ МАГИСТРАЛИ
КНИГА ПЕРВАЯ
Военный летчик первого класса капитан Александр Барышев получал новое назначение. За плечами капитана остались восемь лет службы в частях ВВС
Барышев сам выбрал себе это место после трагической гибели отца. Собственно, отец погиб после того как Барышев уже выбрал себе путь: ушел в армию, солдатом. («Вы все думаете — отец держит меня на плаву?!») И только там, успокоившись, решил: авиационное училище. Он умел всегда выбирать главное: авиация — это двадцатый век.
В двадцать пять лет Барышев был военным летчиком первого класса, капитаном и командиром звена. Когда по прошествии трех лет пустыни, день в день, его вызвали в штаб полка, он, выходя из дощатого холостяцкого общежития, точно знал, зачем его зовут. Он сказал своему летчику-оператору, маленькому и басистому старшему лейтенанту, который погибал от жары и не выпускал из рук полотенца:
— Все, старлей. Служи дальше. Кончено…
— Отсюда не так быстро отпускают, товарищ капитан, — пробурчал тот.
Все три года Барышев пролетал с этим старшим лейтенантом, звал его на «ты» с первой минуты. А старший лейтенант так и не взял этого рубежа.
Командир полка передал ему, что приказом по армии его просьба о переводе на Север удовлетворена и что в штабе он получит назначение. Барышев видел, что расстается подполковник с ним спокойно. Но и Барышев не испытывал сожаления. Холодными веселыми глазами глядел он на длинного, скуластого подполковника, успевая в одно и то же время и думать о своем, и слушать, что тот говорит.
В день, когда Барышев передал дела, полетов не было. Дежурное звено изнывало на земле. «Противник» не шевелился, и радары вращались вхолостую. Барышев мог улететь и завтра — «Аннушка» приходила сюда ежедневно, но он не стал откладывать.
Насвистывая, он собирал свои нехитрые пожитки — ничего лишнего, как и положено военному, — бритва, вечерний костюм, спортивные брюки, пара белья, плавки, с которыми не расставался, хотя три года воды в большем количестве, чем в тазу, и не нюхал; пара крепких, в меру модных полуботинок, кое-что из обмундирования…
Посмотрел на книги и сказал оператору:
— Читай, сайгак. И передай другому.
— Так и полетите? — угрюмо спросил старший лейтенант.
— Как это так? Так вот и полечу…
— Ну и черт с тобой! — вдруг во всю мощь своего баса, неожиданного в его тщедушном теле, проревел оператор.
— Не обижайся, сайгак, — сказал Барышев весело. — Еще свидимся. Возможно, еще полетаем вместе.
Барышев понял его обиду, сам на него не обиделся, подумав, что вряд ли бы стоило оператору так реагировать. Летали в общем-то они неплохо. Сантиментов не было, это правда. Так ведь мужчины же они и солдаты, и заранее знали, что не на век сошлись, на время. И дорога потом у каждого своя. Ни ЧП с ними не случалось, не блудили в тумане, помпажа не испытывали вместе, не ошиблись ни разу. А опасности полетов самих по себе Барышев не признавал. Так и в звене вел себя. Если у истребителя основная забота —
не сверзиться с неба, то он уже не истребитель, а что-то совсем иное.После службы в пустыне он имел все основания просить назначения в приличное и по климату и по благоустройству место. Трое из тех, кто летал над этими чертовыми песками, теперь служат чуть ли не в центре, в образцовой части. Там проходят войсковые испытания новые марки машин. Пилотов оттуда потом берут на самые сложные участки и на командные должности, Барышев не хотел этого. Он представлял себе, как удивятся в штабе, когда он из одного пекла кинется в другое — из огня в лед.
Он вылетел в пять часов пополудни и с холодным любопытством оглядел пустыню с бетонной ладошкой посередине, несущей на себе черные полосы от самолетных колес.
Летчики Ан-2 — пилот, штурман и механик — не знали о нем ничего, и ему было легко лететь с ними. Он испытывал чувство необыкновенной свободы. Спустя полчаса после старта он пролез к ним в залитую солнцем кабину. Командир, старший лейтенант, вел машину сам. Его выцветшая военная рубашка на спине между лопатками была темна от пота. Командир обернулся — такое русское лицо было у него и такое моложавое, что показалось знакомым, хотя Барышев точно знал, что никогда он не видел этого парня и больше не увидит его никогда — настолько великой представилась ему Россия и бесконечной жизнь. Через мгновение Барышев понял, почему командир ему кажется знакомым: кино. Таких ребят снимают в фильмах о войне — они там командиры рот и взводов.
Солнце пустыни поработало над ними — весь экипаж был черен от загара, и волосы у всех выгорели до цвета старой соломы. Барышев стоял между креслами пилотов и видел капот мотора, сияющий круг винта и сквозь него — желтое небо.
Командир улыбнулся Барышеву через плечо, сверкнув крупными белыми зубами, и сказал своему штурману:
— Встань.
Штурман — тоже старший лейтенант и тоже в мокрой от пота рубашке, и тоже белобрысый, но только такой длинный, что глубины кресла не хватало ему сидеть нормально, — встал с явной неохотой.
— Садись, капитан, — сказал командир. — Не летал на такой швейной машинке?
— Только пассажиром…
Была пауза.
Потом командир сказал:
— Хочешь — подержись. Знаешь, все-таки авиация с винта началась.
Барышев положил руки на рогатый штурвал, похожий на велосипедный руль, только поставленный торчком.
— Крутани, крутани. Не бойсь — он не падает.
И Барышев ввел в левый вираж тяжелую, хотя и одномоторную машину.
Рев мотора мешал говорить, но командир, видимо, привык. Через час полета, когда Барышев встал со штурманского места, командир уже доверчиво, почти по-детски предполагая сочувствие, рассказывал, что сам был истребителем, летал на «мигарях», ездил к девчонке в поселок — «купил, идиот, мотороллер», — и однажды было так, что опаздывал на полеты, — жал шестьдесят километров по бетонке, а ночью дождь прошел, вот на вираже и сверзился в кювет. Мотороллер — в гармошку, а сам — в госпиталь с переломом основания свода черепа. Но теперь, как сказал старший лейтенант, вот-вот перекомиссия, диагноз снимут — снова к истребителям. Пока хоть оператором на перехватчик. А там видно будет. Он скользнул завидущим взглядом по мундиру Барышева, отметил значок истребителя первого класса и сказал:
— Уже год — мне «капитана» положено. Да на этом сундуке старлей — потолок. Вот и хожу — самый старый старший лейтенант…
— Ничего, командир, осталось немного… — сказал Барышев.
— И я думаю, но я не жалею, что полетал на «Антоне». Это, брат, авиация…
Барышев слушал его, поддакивал, а сам думал о том, что с каждой новой минутой полета все дальше, все невозвратимей уходит пустыня — словно большой, но законченный кусок жизни, а впереди ждет его что-то новое, большое, и что это новое начнется буквально через несколько часов.
…Он расстался со старшим лейтенантом на аэродроме и пошел со своим чемоданчиком к группе деревьев, маячивших на краю поля. И трава — жесткая, прокопченная выхлопными газами, — казалась ему мягкой и свежей.
В Москве его поселили в военной гостинице, в комнате на четверых. Но он только поставил туда чемодан, а сам махнул в «Украину». И получилось так, что ему дали номер. Чем он взял — он не знал. Женщина-администратор поглядела на него и, величаво кивнув русой головой, предложила заполнить бланк.