Идущие на смерть приветствуют тебя

Аврелий ласково и нежно прикоснулся к палочкам папирусных свитков. Одни палочки были из слоновой кости, другие из черепахового панциря.

Каждый свиток — а некоторые из них редчайшие, бережно хранимые в чехлах из драгоценной ткани, — стоил ему упрямейших поисков, долготерпения и вознаграждал тем же волнующим трепетом, какой он испытывал всякий раз, ожидая благоволения женщины: и чем труднее бывало заполучить книгу или женщину, тем более возбуждающим оказывалось удовольствие от последующего обладания.

Рука задержалась на одном старом свитке. И хотя пятеро рабов-библиотекарей, заботясь о хранилище, поддерживали здесь полнейшую чистоту и порядок, тонкий слой пыли, лежавший на торце свитка, говорил о том, что его давно уже никто не разворачивал.

Этрусская грамматика Клавдия, которую тот написал, еще будучи всего лишь неприметным, презираемым всеми членами большой императорской семьи. Мудреные глаголы, которых почти никто больше не знал, даже романизированные жители той земли, где расцвела одна из древнейших и прославленных цивилизаций Нашего моря… [64] Какое же терпение понадобилось Клавдию, чтобы вложить их в его голову. Увечный, хромой, глупый, став Клавдием-богом, он ныне правил процветающей империей.

64

Наше море (Mare Nostrum) — так римляне называли Средиземное море.

И все же всегда находился кто-то, кому хотелось, чтобы правление это длилось не долго. Люди вроде Сергия Маврика, полководца Фазия, предатели, таившиеся в тени, готовые на преступление… А у него, Аврелия, нет в руках никакого оружия, чтобы защитить Клавдия, своего императора и друга!

Да, придется, видимо, отправиться к Цезарю и признать, что не смог раскрыть преступление, что не удалось отыскать даже крохотной улики, свидетельствующей о покушении Маврика на его, императора, жизнь. В ярости Аврелий отшвырнул от себя чашу с горячим целебным вином, которую велел подать себе только что.

Серебряный поднос со звоном покатился по мозаичному полу и остановился, глухо ударившись о ножку высокого стула черного дерева.

Заскулив от страха, какой-то комочек меха, сверкнувший рубинами, метнулся под ноги сенатора и спрятался за его высокими сапогами.

— Пушок, — прошептал Аврелий, взяв его в руки и подумав, что вот этого уже никогда не сможет сделать Нисса. Он почесал хорька за ушками, под ошейником, украшенным драгоценными камнями. Наверное, все же мешает животному это массивное золотое украшение, решил он, ведь оно довольно тяжелое.

«Хранитель моих секретов…» Словно услышав, как произносит эти слова Нисса, он схватился за драгоценный ошейник и попытался снять его с шеи хорька. Ошейник оказался довольно легким. Очевидно, он полый!

Аврелий внимательно осмотрел его. Да, вот на застежке заметна какая-то насечка, как раз под самым крупным рубином, такая крохотная, что почти не видна. Может, драгоценность таит какой-то секрет? Он попробовал слегка нажать тут и там, потряс и покрутил ошейник: никакого результата.

Хорек с любопытством смотрел на него живыми, сверкающими глазками, красными, как и рубины, которые патриций так несправедливо отнял у него, и вдруг начал тереться о белую тунику Аврелия, оставляя на ней поблескивающие волоски. Отряхивая их, Аврелий взял один волосок. Он оказался, хоть и очень тонким, удивительно крепким…

В волнении Аврелий поднялся, сбросив хорька на пол. Взяв браслет, он вставил волосок в еле заметную насечку и слегка повернул. Ювелирное изделие раскрылось, словно разломившись пополам, и обнаружило свой секрет.

Аврелий извлек из ошейника два листка тончайшего папируса, многократно сложенные и втиснутые между золотыми пластинами.

«В седьмом часу, с задней стороны дома», — прочитал он на первом листке. Женская рука. Очевидно, это написала Сергия. Аврелий пришел в ярость, представив, как доверчивая Нисса отправилась на смерть.

А другой листок содержал перечень военачальников, среди которых выделялось имя Папия Фазия, командующего восточным легионом.

20.

За шесть дней до июльских ид

На другой день Публий Аврелий не в самом радостном настроении сидел на деревянной расписной скамье в коридоре дворца на Палатинском холме. В складках тоги он прятал две записки и тростниковый стебель с парой тонких щепочек: не так уж и много, чтобы раскрыть заговор. «А еще говорят, будто у меня удивительный талант сыщика…» — с горькой иронией подумал он.

Преторианец, стоявший навытяжку у двери, хоть и притворялся, будто смотрит прямо перед собой, ни на секунду не упускал Аврелия из виду. Сенатор терпеливо ожидал уже час, нервно теребя время от времени алую латиклавию, и, желая отвлечься, посматривал на безучастно проходивших мимо слуг и стражников. И вот в конце коридора появился Паллант, могущественный секретарь императора, который всего за несколько лет стремительной карьеры превратился из раба в министра финансов.

Вольноотпущенник задержался возле Аврелия, пристально глядя на него в ожидании льстивого приветствия, с которым теперь униженно обращались к нему патриции в надежде обрести его расположение.

Сенатор Стаций взглянул на него, наморщив лоб, словно силясь припомнить, кто же это такой. Паллант сердито поджал губы и удалился, так и не дождавшись проявления должного почтения. Еще одним врагом больше, подумал Аврелий, но тем более важно держаться с достоинством.

Вдруг приглушенный говор, стоявший в коридоре, перекрыло доносившееся откуда-то громкое и фальшивое пение. Двое писарей, остановившихся поблизости, в растерянности огляделись, ища источник неприятного звука.

Певец появился внезапно, легко проскользнув между ними. Это оказался пухленький мальчик с огромной цитрой, из которой, увы, он извлекал лишь ужасную какофонию — жуткие, режущие слух звуки.

Ребенок явно искал публику и, заметив ничем не занятого сенатора, поспешил взять еще одну фальшивую ноту, прежде чем поинтересоваться его просвещенным мнением.

— Что скажешь? — с волнением спросил он, ожидая приговора.

Аврелий прикусил язык. Какой смысл для него, патриция из знатного рода, ожидавшего обвинения перед лицом императора, огорчать бедного малыша, который так гордился своим голосом? Зачем сообщать ему печальнейшую правду?

— Поразительно, достойно Орфея! — солгал он, надеясь, что мальчик не продолжит свое пение.

— Когда вырасту, стану артистом! — обрадовался малыш. — Я поэт, музыкант, а не такой, как все эти чиновники! Представляешь, как скучно быть министром или даже императором! Это все ограниченные, жалкие люди, которые думают только о деньгах и ничего не понимают ни в искусстве, ни в музыке.

— Луций Домиций, иди сейчас же сюда! — позвала его подоспевшая служанка. — Сколько раз говорила тебе — не следует беспокоить дядиных гостей своим ужасным пением!

Аврелий хотел было защитить ребенка, но тут дверь открылась, и раб сделал ему знак, что пришло время предстать перед лицом Клавдия.