Идущий следом

Стоило мне заснуть, и они растолкали меня и завалились сами. Костер мы развели небольшой, лишь бы не промерзнуть. Конь пасся под деревьями, дремал. Я ушел к реке - чуть выше в нее впадал широкий спокойный ручей с ледяной водой, а ниже она резко перегибалась, образуя омуток. Я сидел, слушал себе воду и думал в дреме о том, какую бы там мельницу мог построить мой отец. Звезды были едва видны за пеленой облаков, но что-то о времени понять было можно... Конь почему-то временами всхрапывал, но зверя слышно не было, и я, не очень привычный к коням, не понимал, что же его беспокоит. На всякий случай я подкормил огонь, сделал пламя поярче и взял на колени лук.

Так прошло два часа - и ровным счетом ничего не случилось. Моя воображаемая мельница строилась и перестраивалась, а отец критиковал ее. Конь тихо переступал копытами. Парни храпели. Кое-как сориентировавшись в небе, я растолкал Чулки. Он протер глаза, противно заскулил и ушел к костру.

Утром меня разбудила песня синицы, похожая на неприятный резкий и непрерывный звон. Значит, было уже довольно поздно - светло. А Чулки? Он лежал спиной к костру - видимо, спал. Я подошел и легонько пнул его меж лопаток - и тут увидел обрубок шеи в луже крови, как в студне. Он так и лежал - в распахнутой сутане, под которой ничего не было, в пестрых вязаных чулках, которые были ему узки и коротки. Безобразная голова откатилась от костра, недалеко, в ложбинку. Значит, он занимался детским грехом, смотрел в огонь - летели мои мысли, - а потом кто-то незаметно подошел сзади и отсек ему голову. Этот кто-то долго нас караулил, тихо шел следом, а потом...

Где конь? Тихо. Коня нет, валяются стальные путы - кто-то перекусил их каким-то инструментом. Нет росы, не видно следов, ни конских, ни человеческих. Нет ни щита на дереве, ни седла, ни меча. Сначала меня вырвало, потом я упал на колени у трупа и заорал.

Сзади оказался Бертран, не снимавший лат. Он пошевелил труп, потом потрогал голову за челюсть.

– Окоченел... Поздно.

Тут подошли близнецы, оба сразу. Бертран первым прибежал к реке. На песке отпечатались только конские следы - значит, конокрад был один и переправился на тот берег верхом.

Бертран врезал мне под дых, очень сильно.

– Зачем заставил стеречь его, кретин, ослое...? Где мой меч, где щит, где конь, ты, скотина деревенская, мужик вонючий?!

Я медленно встал и разогнулся:

– Ты сам, - прошипел я, - оставил свой меч, Рыцаренок...

– Я-а?!

Он избил меня так, что голова к полудню раздулась, как горшок, а нижняя половина носа навсегда съехала на сторону. Он меня бил, а я, дурак, все вставал и при этом не смел ударить дворянина, как и положено пусть богатому, но все же крестьянскому сыну. Я все вставал и вставал - боялся, что он меня утопит, если останусь лежать или потеряю сознание.

Арнаут и Гираут тем временем соорудили из нашего ложа плотик и спустили на нем покойника вниз по течению; претензий к ним за то, что не защитили меня, следовательно, и быть не могло.

Потом он долго еще меня не замечал, и я его тоже. Был бы нам не нужен воин-проводник, я б зарезал его ночью или пристрелил бы, если б он снял колет, прямо в спину.

***

На время я занял место раба. Голова моя болела, нос не дышал и глаза почти не открывались. Я тупо шел за близнецами, иногда клал руки им на плечи, делал на привалах, что говорят, слушался всех, как злой дух из масляной лампы. Косынка взял мой лук и охотился, а его брат рыбачил. А потом, когда мы вышли из проклятых земель в свободные, я смог приоткрыть глаза. Моя черная рожа к тому времени стала иззелена-желтой с багровыми круглыми пятнами и покрылась редким бесцветным пухом там, где это полагается по естеству.

В свободных землях население очень пестрое - там есть и вольные землевладельцы, и хлебопашцы, живут там и дворяне со своими арендаторами, богатые и бедные. Я предпочел бы останавливаться у себе подобных, и Бертран тоже - у подобных себе. Наш переход до первого дворянского гнезда оказался длинноват. Не успев отдохнуть, Рыцаренок отправился с визитом к хозяевам земли, а мы трое - на огород к управляющему. Весь день мы наполняли и наполняли огородные бочки водою из пруда. Меня, избитого, считали нерадивым рабом, а братцы-бобрята часто присаживались отдохнуть и поболтать. Но у меня не было сил ни обижаться, ни восстанавливать равенство. К вечеру мы заработали каравай хлеба, кусок сала, большой пучок зелени и кувшин пива - сам кувшин надо было возвращать; на огороде все еще оставалось несколько пустых бочек.

Подошел довольный Бертран - ему в дорогу дали жареную курицу, подарили почти новые еще крепкие сапоги из конской кожи (свои старые он теперь отдал Косынке, который так и шлепал по лесам в веревочных сандалиях). Курицу, зелень и часть хлеба мы съели, пиво выпили, а сало и остаток каравая Сумочка припрятал на потом.

Как водится, мы уселись в кружок обсудить дела.

– Вот что, - начал Рыцаренок, - Ты, Мельник, должен мне хотя бы коня.

Он вздернул меня за грудки вверх и тряс, как-то странно кряхтя. Я висел и впервые в жизни и правда чувствовал себя Мучным Червем.

– Где хочешь укради, или я тебя продам!

Сумочка аж прикрикнул:

– Бертран, столько за него не выручить, успокойся!

– Тогда будешь мне должен - свою мельницу, Мельник!

– Хорошо, хорошо, он заплатит, когда сможет...

– Мне надо сейчас! Понимаешь, ты, мужик, как я без коня должен воевать, а?!

– Бертран, Бертран, я сделаю!

Он отвязался наконец, но еще долго сидел, пофыркивая, на корточках и злобно смотрел на всех нас. Хорошо хотя бы, что он обратил на меня внимание, и ситуация хоть чуть-чуть разрядилась.

Воровать коня прямо здесь было немыслимо. Поэтому только на следующем вечернем привале я забрал у Косынки лук и пошел на разведку. В этой деревне занимались мясными телятами, пользовались волами и ослами, коней же я пока не видел. Но к вечеру из дома старосты погнали в ночное жеребую рыжую кобылу и вороного мерина. Сопровождали лошадей два мальчика, оба сильно моложе меня - рыжие и кудрявые. Они радовались, что их отпустили ночью, позволили не спать, и никто не будет ругать их, если они будут купаться или рассказывать всякие ужасы и непотребства.

Я незаметно шел за ними - не за кустами вдоль тропы, а просто позади, по своим делам. Проводив коней через перелесок к речке и лугу, младший мальчик ушел, а старший повел коней в воду и несколько раз окунулся сам. Я же кружил и кружил на границе луга и леса, якобы подстерегал кого-то. Мальчик видел меня и не боялся. Потом я сделал вид, что ушел, и спрятался в кустах; положил на колени натянутый лук и стал чего-то ждать.

Когда наступили сумерки, к парнишке пришла девушка в платье чуть ли не из мешковины и в розовом старом чепчике. Девушка эта казалась сильно старше - и вроде бы ребенку она не сестра. Непонятная девица принесла узелок с едою. Я думал, она уйдет - но она осталась на ночь. Кто она ему - боги знают. Может быть, невеста - в деревнях женщины частенько берут себе мальчишек, чтобы мужей хватило наподольше. Или тетка...

А я сидел и боялся. Холодная тревога могла бы меня разъесть изнутри, а я должен был быть неподвижным. Всем известно, что солнечный охотник Передир в облике кентавра (у нас его все еще называют Локсием) следит за охотником, и тот, кто вышел на охоту, сам становится добычей. А при Луне охотиться вообще нельзя из-за убийственного гнева его сестры, девственной матери лесных зверей.

Так вот, я сидел и думал, что понимаю, как действовал наш конокрад. Парнишку я мог бы напугать или как-то обмануть и увести коней, но вот девушка... Уводить коня - нам - чистое безумие, заподозрят прежде всего странников. За это толпа разорвет не только меня. Пусть в этой деревне не рассмотрели моих спутников, но мне-то что до этого? А если я убью ребенка или девушку? Убьют, как-нибудь еще хуже. Вот что значит быть добычей Локсия! Да и ночь: жеребая кобыла Бертрану не подойдет, а мерина почти не будет видно при свете ущербной Луны. Значит, надо подождать хотя бы до предрассветных сумерек. Это недолго, сейчас заря с зарей встречаются. Я снял тетиву и спрятал лук до утра, после чего Локсий отвел от меня ужасающий взор.