Иероглиф

Значит, повторяю все сначала: наступает торжественный момент, когда из мертвой маленькой мумии рождается червячок, и он превращается в бабочку. У бабочки есть душа. Но сама по себе бабочка тоже ничего не стоит со своей душой. Бабочка приобретает ценность, только если существуют ценители ее красоты. Вот так все становится на места. Картина мира складывается.

Вопреки заблуждениям ученого мира, у бабочки есть душа, и она жаждет любви. Каждым своим движением она производит красоту. Хотя, говорят, она и живет один день, но мне трудно в это поверить, поскольку погожим летним утром бабочка всегда на своем посту – она порхает и веселит душу. Легкие взмахи ее крыльев притягивают взоры, отвлекая от тяжелых дум и грешной земли. Мало кто пройдет мимо, хоть один раз не взглянув на божественную игру природы, на бабочку. Разве только тот долдон, что считает бабочек вредителями полей и огородов.

Превращение из мерзкого кольчатого червя происходит один раз на протяжении жизни насекомого. Только один, не более. Вот в чем провал операции! В том, что я свой один раз уже использовала!

…Я родилась недоношенная. Два с половиной кило. В роддоме меня положили под стеклянный колпак. Ах, если бы я позже поняла, как мне повезло, какое чудо совершил Господь, дав мне возможность выжить и стать особью женского пола! Если бы я оценила это, то не позволила бы себе еще раз почувствовать холод смерти. Но это случилось. Не знаю, как вышло, что я полюбила рискованную игру между жизнью и смертью. Об этом я расскажу потом. Сначала расскажу о старом мире, который начал рушиться на моих глазах.

У нас дома есть фотографии старого мира, сделанные моим отцом с помощью фотоаппарата ФЭД на черно-белой пленке. Глядя на эти фотографии, блеклые, мутные и на самом деле никакие не черно-белые, а серого и даже зеленоватого оттенка, я плохо представляю, как люди, проживавшие в нашей стране в то время, когда я родилась, находили радость бытия. Иллюминации были только по праздникам – два раза в год. В остальное время на улицах было темно – без огней. Как людям удавалось любить друг друга в этом сером мире? Где накапливался тот гигантский термояд, который толкал людей друг к другу?

Полюбив в том старом не цветном мире, люди забивались друг в друга, как моль забивается в шерстяную кофту, как летучие мыши забиваются в чулан, до наступления волшебного часа. И в темноте в нужный час они выходили на охоту, за чувствами. Они летали, совершенно слепые от рождения, но наделенные особыми локаторами чувств, и ими они находили родственную душу.

Смешные люди. Плохо одетые. Ужасно причесанные. В крутых кудрях. Или вовсе нечесаные. А на толстых хлебных пальцах – золотые кольца с красными камнями. Дефицит. Люди включали свои локаторы и шли с их помощью на тепло и тусклый свет, исходивший от человеческих душ.

В общем, отец и мать полюбили друг друга. Они оба состояли в браках. Но в один и тот же день они договорились разорвать узы тех браков и воссоединились в съемной коммунальной квартире, чтобы родить меня – маленький атом с гигантской волей к жизни…

Этот тусклый, зеленоватый и мутный, как пивная бутылка, период своей жизни я почти не помню. Помню отчетливо, как мама ездила к портнихе, тете Диме (ее звали Домиана), и та что-то кроила на большом, натертом до зеркального блеска коричневом столе, рисовала плоским затертым по краям мелком линии дорожной разметки на ткани. Я в это время съезжала попкой с покатых гладильных досок. Так развлекалась много часов кряду.

Была я в раннем детстве некрасивая и капризная. Я завидовала всем девочкам, у которых были толстые косы и налитые ляжки. К тому же у меня оказались кривые зубы и огромные ступни. Зато я быстро бегала и отчаянно дралась, когда меня обзывали. Прозвищ у меня было много. И все обидные.

Моя бабушка, проживавшая в городе-герое Одессе, увидев меня после долгого перерыва, сказала с характерным остроумием, которое принято тренировать на близких:

– Вижу, вижу, у девочки глазки маленькие, а ножка большая, значит, за доброго человека нам ее не выдать…

Мама обиделась и больше никогда меня к бабушке не привозила.

Папа работал в трех местах. Их никогда не было дома, и я бегала с ключом на шее. Как большинство детей в нашем городе.

* * *

…Все изменилось в один момент. Мой папа внезапно стал губернатором. Необъяснимое превращение простого человека в важную персону. Хорошо, что Юлианий Семенович так подробно мне это объяснил. Хотя я все равно не поняла, почему именно на моего отца указал перст Божий.

Мы жили в то время уже не в коммуналке, а в блочной башне, в кооперативной квартире на окраине города в спальном районе. У нас в квартире стояла чешская полированная стенка, такая низкая и крайне лаконичная, ее полированный фасад украшали только белесые клинья, якобы причуды дерева, которое пошло на производство этой стенки. Были также два кресла и торшер. Был ковер. Хрусталь. Как у всех нормальных людей. Квартиру закрывала тонкая дверь, которую несколько раз вышибали ногой – когда случалось, мы теряли ключи.

Но в тот день к нам в квартиру ввалились незнакомые пьяные дядьки, в руках одного из них была початая бутылка шампанского, и он, осмотрев наше имущество, сказал: «Здесь жить нельзя!» И остальные дядьки, презрительно осмотрев потертые обои и холодильник «Минск», согласно покачали головами.

Назавтра нам поставили новую железную дверь в квартиру. А через месяц мы въехали в другую квартиру, в центре города, около дворца.

Квартира, в которую мы въехали, состояла из двух квартир, она была огромная, с высокими потолками, лепниной и старинным наборным паркетом. Я блуждала по ней, прикидывая, сколько народу из моего старого двора я могу сюда пригласить, чтобы устроить игру в прятки.

Подъезд дома был древний и заплеванный, как египетские пирамиды, которые я увидела спустя много лет, путешествуя в окрестностях Каира. А правая стена, на которой висели помятые почтовые ящики с заплатками газетных брендов – чаще всего, «Советской России» и «Труда», вся была в трещинах и щелях между кирпичной кладкой, как Стена плача. Туда-то, наверное, древние евреи, живущие в нашем доме, засовывали записки к еврейскому Богу с просьбами типа: дорогой Бог, вразуми мою дочь, дай ей побольше ума и жениха хорошего!

В подъезде воняло крепкой смесью кошачьей и человечьей мочи. В наш подъезд заходили помочиться разного рода люди, спешащие по делам в центре города. Платных туалетов в нашем городе тогда еще не было, а дом удобно был расположен на торговых путях и на подступах к туристическим объектам.

Когда лифт поднимался вверх, он дрожал и явно хотел упасть. И если подняться до последнего этажа, там начиналась маленькая лестница, которая вела на чердак. Дверь на чердак не запиралась.

Мама для начала добрых перемен в моей жизни устроила меня в другую школу, в центральную, мало того, это была школа при какой-то международной организации, кажется при ЮНЕСКО. С преподаванием ряда предметов на английском языке. Мне было четырнадцать лет. На дворе была ранняя веселая бандитская демократия. Каждый день по городу мотались люди с флагами. Поэтому в школе учились не только дети знати, но и простые дети коммуналок. Наш класс был поделен на две части. Одна часть углубленно изучала английский язык, а другая часть его учила не углубляясь. И в этой другой части я встретила свою первую любовь. Это был мальчик Рома из трудной семьи. Папа у него был обыкновенный военный. А мама – медсестра.

2. Про Рому, который был из трудной семьи

«Из всех наших мальчиков в классе только он один заставлял меня цепенеть. Он смотрел на меня равнодушно и безжалостно. На мои жалкие блеклые волосы, кривые зубы и светлые глаза».

Случилось это почти четыре года назад. К тому времени я уже год проучилась в новой школе. Рома… Он был самый высокий и крепкий. Широкий в кости. Его рука с широким запястьем уже обрастала мужской растительностью и заставляла меня неотрывно вглядываться в нее, представляя, какая это рука там, под серым рукавом его простой грубой рубашки. Голос у него был ломкий, с хрипотцой. У него были широкие, как сковорода, ладони и упрямый загривок. Глаза Ромы были того исключительного светло-голубого цвета, какого с трудом добиваются девушки с помощью линз. Он любил смотреть прямо в глаза учителям. За эту его странную манеру Рому, должно быть, назначили старостой класса.