Иероглиф

В спальне моих родителей мы сразу же увалились на широкую родительскую постель, сняли с себя все и стали увлеченно изучать друг друга безо всякого стыда. Наша тяга друг к другу была столь сильна, что Роман кончил прямо на меня, с недоумением зажимая свой большой член в руках. Я расхохоталась, когда увидела этот фонтанчик.

Продолжили мы очень скоро. На этот раз дело было доведено до конца. Роман не сломался и не струсил, и я триумфально лишилась девственности на родительской постели. Роман испугался потом, когда увидел кровь. Он сильно побледнел. А я быстренько стащила простынь с постели и понесла ее в ванную комнату, а там засунула в стиральную машину и запустила режим скоростной стирки. Пододеяльник я на всякий случай облила абрикосовым соком, чтобы мама подумала, что я лежа смотрела телик в родительской спальне и пролила сок. Поругает и забудет.

С той поры и повелось: как только родители уезжали по делам, мы с Романом бежали ко мне домой и занимались любовью, как взрослые.

Однажды нас застукала прислуга. Дуняша пришла убрать квартиру в отсутствие хозяев и вдруг услышала шум и возню в маминой спальне. Я, лежа под Романом, видела, как Дуняша подошла к двери и сквозь щель одним глазом посмотрела, кто оскверняет спальню главного человека города. И, встретившись со мной взглядом, тихо спиной отступила… Рома ничего не знал. Думаю, что он умер бы от страха.

Одно меня беспокоило: он стал привыкать ко мне и уже считал, что все, что я даю ему, это в порядке вещей. До восемнадцати лет, когда мы сможем пожениться, было долгих три с половиной года. А если он меня разлюбит? Тогда я его убью, – решила я. И себя тоже. Потом.

3. Про вторую чашу…

«Я дам тебе один совет: если мальчик твой – русский, он должен любить страдание. Заставь его страдать, и он никогда тебя не забудет».

Моя первая любовь так поглотила все мое существо, что я соорудила себе в воображении целую будущую жизнь. Как мы поженимся с Ромой. Сколько у нас будет детей. Как будем ездить на рыбалку в далекую псковскую деревню, где у родителей Романа есть дом. Одно меня мучило: долгое ожидание этого прекрасного будущего. Перепрыгнуть через годы, которые отделяли меня от этого бесконечного счастья! Тем временем Рома никогда о будущем не говорил. Он всегда рассказывал мне о настоящем. О том, что его отцу, политработнику в армии, не платят зарплату, и по ночам он разгружает мешки на вокзале. Что мать его бегает по домам, делая уколы за деньги. А сестренка кашляет уже год, и, возможно, это аллергическая астма. И почему-то плохо стала ходить.

Не выдержав этого груза проблем своего любимого, я рассказала все Машке. Другой подруги у меня так и не появилось больше никогда. Она настолько пластична, что я при моем ужасном характере, при моей всегдашней готовности к драке и отпору, я ни разу не сумела с ней поссориться – она неизменно отходила в сторону и оттуда смотрела на меня с жалостью и любовью. Машка – это было мое второе я, намного лучшее, чем первое.

И вот однажды Машка мне сказала, что следует погадать на будущее. И что она знает гадалку на кофе, которая может погадать. Вообще мне было странно, что гадалка согласилась прийти по моему заказу. Не знаю, что наболтала ей Машка, но гадалка согласилась за пятьдесят долларов погадать мне на кофе. Детям ведь не гадают, если только они не отпрыски царской фамилии. Так что логика подсказывала мне, что гадалка Машкина – какая-нибудь халтурщица, у которой фигово с клиентурой. Но выбора у меня не было. Я лично никаких других вариантов для себя не видела. В гадальном салоне меня просто выставили бы за дверь и позвонили бы маме.

Мы встретились втроем около кафе «Шоколадница». В те годы у нас в городе выпить густого кофе можно было только в нескольких местах. Я заранее заняла очередь. И когда гадалка с Машкой появились, я уже была на подступах к желанной двери. Гадалка на кофейной гуще оказалась не похожей на типовую цыганку с картами. Это была худющая девка, с пухлым портфелем, a la кандидат всяческих наук. Одета она была бедно, на ней не было ни одного атрибута традиционной служительницы потусторонних сил. В этом я кое-чего понимала. У бабушки моей в одесском дворе жила цыганская семья, которая промышляла гаданием (тогда еще цыгане не работали по герачу, а зарабатывали честно – традиционными цыганскими промыслами), так вот, тетя Стеллочка была настоящей гадалкой – в золотых монистах, юбках, в браслетах, и беспрерывно повторяла: «Позолоти ручку – скажу всю правду». Правду она не говорила никому, так, одно-два слова, а в остальном – туману напускала. Людям нравилось ее гадание, потому что она никому не говорила плохого, и семья тети Стеллы процветала по тем годам. Тетя Стеллочка не была никакой цыганкой, она родилась в хорошей еврейской семье. Ее папа был старьевщик.

Мы попросили столик в углу зала. Я заказала три чашки кофе по-восточному и пирожных. Притом что я ужасно разговорчива, я изо всех сил молчала, чтобы не разболтать гадалке ничего про себя, для чистоты эксперимента.

Нам принесли три турки с кофе. Каждая из нас взяла свою турку, и мы разлили густой напиток. Гадалка, а звали ее Света, вдруг сказала: «Я не буду кофе, мне, пожалуйста, чай».

И тогда я, выпив одну чашку, принялась за следующую. Хотя крепкий кофе мне было нельзя из-за подростковых шумов в сердце.

Света молча и сосредоточенно пила чай, ела пирожные и искоса посматривала на нас с Машкой. Свете было точно больше тридцати лет. Она была, наверное, старая дева – кому нужно такое чудище? Была она голодна и бедно одета. Свой портфель она зажала между ног, будто он был набит бриллиантами. Я спросила ее: «Может, вы еще хотите?», и она сразу же согласилась. Машка из-за ее спины кивала мне одобрительно. Мол, я правильно себя веду.

Я уже выпила обе чашки кофе, сердце у меня колотилась, как на экзамене, а чашки стояли рядом, гуща постепенно высыхала внутри них.

Света наконец усладила свой организм и вытерла губы салфеткой.

– Ну, готово, наверное? – спросила она меня, осмотрев чашки. На меня она взглянула только раз. – Какая чашка была первая?

– Вот эта, правая. С губной помадой.

Гадалка взяла чашку в руки безо всякого интереса, повертела и вдруг отставила в сторону, внимательно уставившись на меня в упор и, мотая головой, приговаривая сквозь зубы: «Нет, нет, не может быть…» Потом схватила вторую чашку и долго изучала ее содержимое, как дореволюционные доктора изучали анализ кала тяжелобольного. И вот она тряхнула головой и торжественно произнесла:

– Твой отец очень большой человек. И у тебя на сегодня нет своей судьбы. Ты не можешь отдаться своей любви, которая у тебя есть. Потому что твой путь – это путь долга. И ты пойдешь путем долга. Вот она, твоя широкая дорога в будущее. Ты уедешь очень далеко и вернешься не скоро. Твои родители потеряют свое положение. Попадут в изгнание. И дальше… – она шумно вздохнула, – дальше я ничего не могу предсказать, потому что все тонет в тумане.

– Может, вторая чашка… – робко предположила я.

– Вторая чашка – это второй путь. Нельзя одновременно идти двумя путями. Если бы тебе было хотя бы лет двадцать, ты могла бы выбирать, но ты совсем маленькая, и твоя судьба будет складываться так, как захотят твои родители и другие очень большие люди. Так будет продолжаться несколько лет… – Тут она запнулась. Внимательно посмотрела на меня и сказала: – Ладно, пусть будет другая чашка… – Она взяла в руки другую чашку, и руки ее задрожали.

За спиной Светы Машка делала мне огромные глаза, крутила пальцем вокруг виска и закусывала нижнюю губу. Машка лицом производила чудеса. Она мимикой и жестом уговаривала меня не принимать всерьез Светино вранье, показывая, что Света – чокнутая. Маша хотела поступать в театральное. Ее отец был актером одного из наших театров. Лицо у Маши было живое, она могла им выразить любую эмоцию.