Иерусалим обреченный [= Жребий; Салимов удел; Судьба Салема; Судьба Иерусалима / Salem's Lot]
Шрифт:
Жизнь Мэтта текла спокойно и ровно. Уже тринадцать лет — после смерти матери — единственной вещью, которая выводила его из равновесия, был несчастный конец некоторых его учеников. Билли Ройко, погибший во Вьетнаме за два месяца до прекращения огня; Салли Григ, одна из самых талантливых и жизнерадостных его учениц, убитая своим пьяным дружком, которому объявила, что хочет порвать с ним; Гарри Коулмен, ослепший от какой-то мистической деградации зрительного нерва; брат Бадди — Мэйбэрри Дуг, утонувший во время купания, и — наркотики, маленькая смерть.
— Дела? — медленно переспросил Майк. — Не знаю, мистер
— Какого дерьма ты набрался, Майк? — мягко спросил Мэтт. Майк глядел на него непонимающе. — Травка, — пояснил Мэтт, — кокаин. Или…
— Нет, — сказал Майк, — я думаю, я болен.
— Это правда?
— Я никогда серьезных наркотиков не нюхал — эти слова, казалось, стоили Майку ужасного усилия. — Так только, игрушки. И к этому не прикасался четыре месяца. Я болен… еще с понедельника, по-моему. Слушайте, я заснул в воскресенье вечером на «Гармони Хилл». Проспал всю ночь до утра понедельника, — он медленно покачал головой, — и с каждым днем мне все хуже и хуже. — Он вздохнул, и сам встрепенулся от движения воздуха, как омертвевший лист на ноябрьском клене. Мэтт сосредоточенно наклонился вперед:
— Это случилось после похорон Дэнни Глика?
— Ну, — Майк снова посмотрел на него. — Я вернулся зарыть могилу, когда все ушли, но эта сука… простите, мистер Берн… Роял Сноу так и не объявился. Я долго ждал его, и вот тогда, наверно, уже заболел, потому что все, что было потом… ох, у меня от этого болит голова. Мне трудно думать.
— Что ты помнишь, Майк?
— Помню? — Майк глядел в янтарные глубины своего пива и следил за отрывающимися от стенок стакана пузырьками. — Помню пение. Никогда не слыхал такого красивого. И чувство… как будто тонешь. Только приятно. Все, кроме глаз. Эти глаза.
Он обхватил свои локти и вздрогнул.
— Чьи глаза? — настаивал Мэтт.
— Красные. Жуткие глаза.
— Чьи?
— Не помню. Не было глаз. Мне все приснилось. — Мэтт почти мог видеть, как он отталкивает от себя воспоминания. — Ничего больше про ночь воскресенья не помню. В понедельник утром я проснулся на земле и сначала даже встать не мог — так устал. Но потом поднялось солнце… я испугался солнечного удара… добрался до ручья. Страшно устал. Ужасно. И опять уснул. Спал до… часов до четырех или пяти, — его смешок зашелестел, как бумага. — Когда проснулся, был весь засыпан листьями. Но стало немножко лучше. Тогда я встал и пошел к машине. — Он медленно провел рукой по лицу. — Должно быть, я зарыл мальчугана еще в воскресенье. Странно. Не помню этого вовсе.
— Зарыл?
— Могилу зарыл, без Рояла обошелся. Утрамбовал землю и прочее. Полно работы. А я не помню. Наверно, серьезно заболел.
— А в понедельник где ты ночевал?
— Дома. Где же еще?
— А как ты чувствовал себя во вторник?
— Никак. Проспал целый день. До самой ночи.
— А потом?
— Ужасно. Ноги — как из резины. Я встал напиться — и чуть не упал. Пришлось идти на кухню, держась за стены. Ослабел, как котенок. — Он нахмурился. — Ничего есть не мог. Тошно. Как с похмелья.
— И ничего не ел?
— Пытался, и все обратно вышло. Но мне стало лучше. Я встал, немного походил. Потом вернулся в постель. — Пальцы его блуждали по старым следам от пивных стаканов. — Я испугался. Как младенец испугался. Прежде чем лечь, убедился, что
все окна заперты. И зажег все лампы.— А вчера утром?
— Утром… Да ведь… я не вставал до девяти вечера… вечера. — Он опять издал бумажный смешок. — Я еще подумал, если и дальше так — скоро вообще просыпаться перестану. А так делают мертвые.
Мэтт мрачно глядел на него. Позади Флойд Тиббитс у музыкального автомата выбирал песню.
— Странно, — сказал Майк, — когда я встал, окна в спальне оказались открыты. Я их, должно быть, сам открыл. Мне снилось… кто-то подошел к окну, я встал… и впустил его. Как старого друга, который замерз… или был голоден.
— Кто это был?
— Мне это снилось, мистер Берк.
— Но во сне — кто это был?
— Не знаю. Я попытался есть, но не мог.
— Что же ты делал?
— Смотрел телевизор. Джонни Карсона. Мне стало лучше. Тогда я лег.
— Ты запер окна?
— Нет.
— И спал весь день?
— Проснулся на рассвете.
— Слабым?
— Господи… — он опять провел рукой по лицу. — Мне так худо! Это грипп или что, мистер Берк? Я ведь не серьезно болен, правда?
— Не знаю, — сказал Мэтт.
— Я подумал, может, пиво меня подбодрит, но и пить не могу. Вся неделя… как в кошмаре. Я боюсь. — Он спрятал лицо в похудевших руках, и Мэтт увидел, что он плачет.
— Майк!..
Никакого ответа.
— Майк, — он мягко отвел руки Майка от лица, — я хочу, чтобы ты пришел сегодня ко мне и спал у меня в комнате для гостей. Сделаешь это?
— Ладно.
— А завтра я хочу, чтобы ты со мной навестил доктора Коди.
— Ладно.
— Пошли.
Он подумал, не позвонить ли Бену Мерсу, — но звонить не стал.
Мэтт постучал в дверь, и Майк Райсон сказал:
— Войдите.
Мэтт принес пижаму:
— Великовата, но…
— Все в порядке, мистер Берк. Я сплю в трусах.
Он стоял в одних шортах, и Мэтт увидел, что все его тело ужасающе бледно. Ребра сильно выпирали из-под кожи.
— Поверни голову, Майк. Вот так.
Майк послушно повернул.
— Майк, откуда эти… царапины?
Рука Майка потянулась к горлу:
Не знаю.
Мэтт постоял, беспокойно раздумывая. Потом подошел к окну. Задвижка была надежно закрыта, и все-таки он подергал оконную створку. За окном тяжело прижалась к стеклу темнота.
— Зови меня ночью, если тебе что-то понадобится. Что бы то ни было. Даже если просто увидишь плохой сон. Ты это сделаешь, Майк?
— Да.
— Я буду здесь, в соседней комнате.
— Хорошо.
Неуверенно, чувствуя, что сделал не все, что требовалось, Мэтт вышел.
Он так и не смог заснуть, и единственное, что помешало ему теперь позвонить Бену Мерсу, — это сознание, что у Евы все уже спят. Пансион населяли старики, и, если там ночью звонил телефон, это означало, что кто-то умер.
Мэтт беспокойно следил, как светящиеся стрелки будильника переходят с половины двенадцатого на двенадцать. Дом сделался сверхъестественно тихим. Впрочем, может быть, и естественно: старый, но крепко построенный, он давно уже перестал издавать звуки, сопровождающие усадку. Только тикали часы и снаружи слабо шумел ветер. В это время ночи никто не ездит по улицам Салема Лота.