Иерусалим

Вернувшись, Саша сказал, что Регина Марковна будет нам рада, но у нее уже сидят какие-то гости и, возможно, до нашего прихода они не уйдут; и спросил, что я по этому поводу думаю. В иной ситуации я бы ответил, что будет лучше, если мы зайдем к ней как-нибудь в другой раз, но я неожиданно понял, до какой степени мне не хочется быть молчаливым созерцателем чужого дела, одним из тех праздных и невежественных людей, которые останавливаются на набережных за спиной у художников и со смесью скуки и любопытства на лице следят за их движениями. Я сказал, что все-таки стоит попробовать, мы попрощались с Женькой и пошли в сторону автобуса. Регина Марковна оказалась почти в точности такой, какой я ее себе и представлял — жесткой и любезной одновременно, насмешливой и немного грустной; вдоль стен теснились книги, а ее речь была столь же правильна, как и осанка. Позднее, довольно часто бывая у нее в гостях, я понял, что за всем этим скрывается и другой человек: она могла быть крайне резка и даже груба в своих суждениях, очень эмоциональна, проницательна и несправедлива, невежество и корысть она не выносила столь же страстно, сколь старательно это скрывала. Я не мог решить, какое из двух ее обличий нравится мне больше; Саша же, с которым я однажды про это заговорил, сказал, что любит в ней именно второе. И еще через много лет я понял, насколько острым и неизбывным было для нее чувство утраты; в глубине своей высокомерной души она дистанцировалась не только от партийных товарищей и советской черни, но и от новой, как «про-», так и «пара-» советской интеллигенции; и когда она говорила «наши милые шестидесятники», в ее спокойных глазах и доброй улыбке читалось: «Этот полуграмотный советский сброд».

Впрочем, ее гость к интеллигенции явно не принадлежал; более того, он не был похож ни на один из тех типов людей, которые я привык встречать у нас дома или в домах наших знакомых. Это был странный, несколько карикатурный и почти книжный образ: рваная клочковатая борода, засаленный пиджак и сандалии на босу ногу. Одна моя приятельница, избалованная постоянной родительской заботой, незадолго до этого говорила мне о том, что в отличие от нас, любой алкаш, лежащий в луже возле метро «Технологический институт», снимет с себя последнюю рубашку и отдаст другу. Как физик, так и не увидевший никаких эмпирических доказательств подобного, я в эту теорию не верил никогда, но мне пришло в голову, что я вижу перед собой живую материализацию такого рода пристрастий; однако все оказалось еще более странным и неожиданным. Регина Марковна, с которой Саша меня познакомил еще в прихожей, провела нас в гостиную и представила сидящего за столом человека:

— Борис Аронович, — сказала она.

— Барух Аронович, — поправил ее гость мрачно и, указывая на Сашу, добавил: — А это Азаэль?

Мы растерялись. Но, Регина Марковна, как ни в чем не бывало, назвала наши имена и чуть позже добавила, как если бы это все объясняло:

— Вообще-то Барух Аронович живет на Украине.

— В Меджибоже, — поправил он ее еще раз, надолго замолчал и погрузился в сосредоточенное поедание пирожного.

— Мне показалось, что вам было бы интересно и полезно познакомиться с Барухом, — добавила Регина Марковна, но было понятно, что даже при ее уме и такте спасти положение практически невозможно.

Мы немного поговорили и ушли.

— Ну как тебе тетка? — спросил Саша.

— Замечательно. Именно такой я ее себе и представлял. Я же про нее с детства слышу. Хотя, ну и гости у нее…

— В первый раз вижу. Но вообще-то, это наверное один из наших родственников; они приезжают отовариваться из своих украин и живут у тети; я не знаю, почему она их терпит. Дед выходит из себя, как только о них слышит; это сплошь провинциальные скобари; ты бы их видел. А тетя, можешь себе это представить, терпеливо объясняет им, что у вещей может быть не только цена, но и стиль, и позволяет у себя жить. А они рассказывают ей о том, что купили, что сколько стоило, как надо жить, кто из общих родственников как «устроился» в этой жизни и о том, сколько зарабатывают знакомые продавцы и зубные техники.

Как это ни странно, это была правда; впоследствии я обратил внимание на то, что, разговаривая с людьми не своего круга, не давшими, по ее мнению, повода относиться к ним с пренебрежением, Регина Марковна была не только предельно любезна и предупредительна, но и бесконечно осмотрительна, никогда не позволяя собеседнику почувствовать свое несравненное душевное превосходство или низменность тем, занимающих его мысли; ее, как казалось, врожденная, доброжелательная и безусловная любезность была столь велика, что часто заставляла даже случайных знакомых и родственников, регулярно пользовавшихся ее услугами, строить самые немыслимые предположения в отношении того, почему именно она перед ними заискивает, и проникаться к ней, как и ко всем зависимым от них людям, тайным, но глубоким и искренним пренебрежением, смешанным, впрочем, с не менее искренней завистью. В довершение ко всему этому, как и большинство выходцев из низов, ее родственники оценивали положение людей в зависимости от степени нелюбезности, с которой эти люди с ними обходились, или исходя из того количества усилий, которое им пришлось потратить, чтобы в тот или иной дом проникнуть. И в этом смысле гостеприимство Регины Марковны также не прибавляло уважения к ней — по контрасту, между прочим, с Сашиным дедом, который, воспринимая подобные визиты как тяжелейшее бремя и намеренную кражу его времени, не пускал родственников на порог.

Я думаю, что, будучи человеком проницательным, Регина Марковна, разумеется, знала о чувствах своих гостей, но это знание не могло, как это ни странно, повлиять на ее поступки, которые в данном случае были совершенно безличны и безобъектны. Если бы ее гостеприимство и предупредительность были направлены на конкретных людей, то возмущение их неблагодарностью или корыстью могло бы на нее повлиять и в конечном счете тем или иным способом изменить общий склад ее отношения к ним. Но, на самом деле это было не так. Ее любезность и снисходительность были частью ее самой, совершенно беспредметным образом бытия; что же касается людей не ее круга, то они интересовали ее столь же мало, сколь искреннее и подчеркнутое внимание она к ним проявляла. Ее подлинное отношение к этим людям становилось ощутимым в те крайне редкие моменты, когда те или иные чувства или погруженность в свои мысли оказывались сильнее врожденного такта, и Регина Марковна начинала отвечать на вопросы своих случайных собеседников так, как если бы действительно пыталась донести до них свои мысли; не имея ни малейшего представления об общеобязательном, она могла долго пересказывать хорошо известные банальности, которые, как ей казалось, ее собеседникам следует узнать, чтобы потом, неожиданно сорвавшись в область интеллигентной речи, вымостить свой рассказ десятками ничего не говорящих им имен, которые, уже следуя за упругим шагом привычной ей мысли, она не могла или не считала нужным объяснять. Принимая у себя своих родственников, она знала, что их существование ни в одной точке не пересекалось с ее жизнью, да и с жизнью этого города, расстеленной между безбрежными музейными залами, печальной гордостью своею чуждостью и неизбывным чувством обреченности. Если у ее любезности и гостеприимства была какая-то иная причина, помимо верности выбранному ею образу бытия, то она так и осталась от меня скрытой; в любом случае, никакой цели у них не было.

— Но вообще-то он не похож на наших родственников, — сказал Саша, подумав, — обычно это такие крикливые разряженные мещане с чемоданами для скупки товара. Они даже время измеряют покупками: «Это было через два года после того, как мы купили холодильник ЗИЛ». А это просто бомж какой-то.

— Может, и правда бомж?

— Вряд ли. Откуда у тети знакомые бомжи?

— А что это за странное название он для тебя придумал? — спросил я.

— Какое?

— Ну ты же слышал, Азаэль.

Саша с удивлением посмотрел на меня.

— Это он тебя так назвал, — ответил он.

— Ага, и показал на тебя.

— Показывал он на дверь, а в дверях стоял ты. Я стоял в углу, — сказал Саша убежденно, и я не стал спорить.

Через несколько дней я спросил бабушку, что такое Азаэль

— Черт по-еврейски, — ответила она удивленно. — А где ты это слышал?

— У Регины Марковны, у нее был очень странный гость, бомж бомжом.

— С каких это пор ты у нее бываешь? — спросила она чуть обеспокоенно.

— Да Саша должен был зайти и позвал меня с собой. Посидели там на кончике стула.

— А… н-да… У Регины всегда бывали очень странные люди.

Но хотя я и не входил в число «очень странных людей», Саша передал мне, что тетя будет очень рада видеть меня снова; и я стал часто бывать у нее. Здесь было тихо и как-то очень светло; я иногда брал у нее книги и пластинки. Когда она умерла, Саша слетал на похороны и привез в Иерусалим часть ее вещей; я хотел попросить что-нибудь на память о ней и ее доме, но у меня хватило такта этого не делать.

2

Сам по себе этот сон был достаточно обычным; если он меня и раздражал, то только потому, что повторялся с навязчивой и пугающей регулярностью. И еще, наверное, потому, что я не мог соотнести его ни с одним из своих воспоминаний; скорее он напоминал второразрядный голливудский фильм в стиле фэнтези. Мне снился туман, окружающий меня со всех сторон, белый и на первый взгляд не очень густой, как если бы я находился в середине облака; потом я опускал глаза, и становилось ясно, что я скачу на лошади без седла, и ее копыта утопают в тумане. Туман полностью скрывает землю, как если бы ее и не было, и во сне я даже не чувствую ударов копыт; кажется, что лошадь беззвучно скользит по невидимым рельсам. Я наклоняюсь чуть вперед, потом выпрямляюсь, и в разрывах тумана впереди и далеко внизу — видимо на дне расщелины — проступает земля. Проснувшись, я часто думал о том, что в этот момент я должен был бы испугаться и постараться удержать лошадь от неминуемого падения в открывающуюся пропасть. Но во сне так никогда не происходит. Я лишь немного придерживаю коня, и он, не меняя направления, замедляет шаг; потом проходит несколько минут, наполненных неизвестностью и странным нервным ожиданием, и наконец следует удар о землю. Но это совсем не тот удар, который должен бы быть при падении на землю с высоты в две сотни метров, откуда, как мне казалось, я смотрел на дно долины; скорее он напоминает толчок, какой бывает, когда прыгаешь на асфальт с невысокого парапета. Конь делает еще несколько шагов и останавливается. Я оглядываюсь вокруг и обнаруживаю, что незаметно прояснилось, туман немного рассеялся и оголил неровную каменную площадку; недалеко от меня я вижу нескольких всадников; часть из них стоит на месте, другие медленно движутся; никто не покидает седел. Чуть дальше еще пять или шесть конных силуэтов выныривают из тумана, и издалека кажется, что они падают прямо с неба; а рядом со мной двое, безмолвно склонившись к земле, рассматривают серый каменный склон. Вспоминая этот сон, я могу с уверенностью сказать, о каком именно месте идет речь; это вершина Хермона [139] , где я был дважды. Но во сне я почему-то никогда ее не узнаю и начинаю с изумлением рассматривать окружающий пейзаж, проступающий в разрывах тумана. Память о звуке удара о землю постепенно растворяется в шуме ветра, и невидимый голос начинает перечислять имена, как бы проводя перекличку, но ни одно из этих имен мне не известно. Впрочем, во сне я просто слушаю, не удивляясь и не пытаясь понять, что эти имена означают. А потом я просыпаюсь.

139

Самая высокая гора в Израиле, на северо-востоке страны.

К сожалению, я не помню своих ощущений после того, как этот сон приснился мне впервые. Но не думаю, что я очень удивился; в юности мне часто снились длинные и запутанные сны; Аня как-то сказала, что подробные и цветные сны — это первейший симптом шизофрении. И хотя с годами мои сны становились все проще и понятнее, подобный сон не должен был меня излишне удивить. Да и то, что я не помню своей реакции, косвенно свидетельствует о том же; вероятнее всего, я забыл о нем через пять минут после того, как проснулся. Однако его повторение меня насторожило; как мне казалось, мои сны никогда не возвращаются. Точно так же я прореагировал на него и в третий раз, но четвертое его повторение меня по-настоящему испугало; да к тому же это был не единственный симптом, который свидетельствовал о вполне ощутимом нервном переутомлении. Я даже подумал о том, чтобы начать ходить в тренажерный зал. Но сон приснился мне снова. Целый день я не мог успокоиться и к концу дня решил пересказать мой сон Ане; не подчеркивая, разумеется, тот факт, что этот странный сон превращается в своего рода навязчивую идею. Но, как ни странно, Аня меня опередила.

— Ты сегодня во сне говорил о каких-то лошадях, — сказала она за ужином.

Я рассказал ей про сон и сразу же почувствовал, как мне практически на глазах становится лучше; о других странностях последнего времени я, естественно, умолчал.

Анина реакция была достаточно неожиданной; она пробормотала нечто маловразумительное и ушла гладить свою блузку. Два последующих дня она разговаривала со мной сквозь зубы, что, в общем, случалось довольно часто, и я, как обычно в таких случаях, не мог добиться от нее никаких объяснений по поводу того, что же, собственно, произошло. Обычно так бывало, если, придя домой раньше нее, я не замечал, что в раковине осталась не вымытая с утра посуда, и уходил заниматься своими делами; или же когда я отказывался заниматься математикой с сыном ее старшего брата из Кирьят-Малахи [140] . Но на этот раз я не мог вспомнить ни о чем подобном, а про то, что все это началось с пересказа сна, я начисто забыл. На третий день мне все же удалось уговорить ее объяснить, что же произошло.

140

Один из городов юга страны, еще совсем недавно населенных в основном выходцами из мусульманских стран. В настоящее время там также находится головное предприятие «Интела».